OUTSIDE

«Чем ты ниже, тем величественнее твои мечты», – прочёл – или вообразил, что прочёл – Слава когда-то в одном из произведений школьной программы и охотно с суровой правдой смирился. Здесь таилось некоторое даже удовольствие – повелевать, зная, что сам многократно ничтожнее любого из вынужденных гнуть перед тобой спину. Вершить судьбы тех, кому на роду, казалось бы, написано – не обращать и малейшего внимания на насекомое вроде тебя. О существовании иной мотивации он не догадывался, полагая всякого, кто отрицает главенство его принципов, жалким притворщиком, и Новое Время подоспело как раз вовремя, чтобы окончательно убедить Славу в этом. Ничто в этом мире не имело ценности большей, чем потребность, ни за что не платилось охотнее, чем за удовлетворение порождающих одно другое желаний – общество достигло гармонии абсолютной самовлюблённости. И даже манящая Европа, оазис мнимой человечности, с первого же знакомства подтвердила бессердечному цинику нетленность обновлённых десяти заповедей. За светлыми улыбками и открытыми лицами не оказалось ровным счётом ничего, а готовность помочь ближнему исчерпывалась тридцатисекундной консультацией о направлении движения – на большее двуличность дряхлеющего континента оказалась явно не готова. Всё там имело цену не менее определённую, чем на родине, но зато куда более высокую, ведь толпы осевших на её просторах ленивых иммигрантов нужно было как-то кормить. А, может, ещё какие расходы беспокоили неспешно умирающую старушку, но ни Лондон, ни Париж не заставили молодого амбициозного славянина изменить или хотя бы подвергнуть сомнению тот пугающе основательный фундамент, на котором выстроено было вполне отвечающее духу времени мировоззрение.

Потому и взялся он за Митю с неведомым доселе азартом, что увидел в нём угрозу несомненной до тех пор жизненной платформе, вызов его гегемонии, претензию на альтернативную – в мире, где есть место лишь одному богу, – точку зрения. Его модели поведения жалкий неудачник посмел каким-то образом пристроить многоточие, и механизм карательной машины призывно заскрежетал, раскручивался на полную, готовясь раздавить самонадеянного выскочку. Личной ненависти, впрочем, Слава к подследственному не испытывал: двигал им скорее страх разочароваться в железобетонных, как до того казалось, принципах – как человек он ему даже нравился. Действительно, было в нём что-то притягательное, обаяние беззлобного дурачка, что прожил бы до старости, не нарушив и жалкой статьи административного кодекса, но обстоятельства сложились иначе. Мотив преступления оставался неясен, вот только для вынесения обвинительного приговора никакой, собственно, и не требовался. Переклинило у парня в башке, раздробил череп первому встречному, и был таков. Плохо было, что не пытался убежать, спокойно ожидая прибытия слуг закона, да и рядом с жертвой найден был топор с отпечатками – к сожалению, опять же, не убийцы. Добавьте сюда чрезмерное алкогольное опьянение, так сказать, пострадавшего, и, не будь Дима совершенным простаком, мог бы давно уже сидеть дома, причём даже не под подпиской – чистой воды самозащита и ничего более. Проходил мимо, зашёл спросить дорогу, нетрезвый общеизвестный хулиган бросился с топором, за что и получил по голове, причём исключительно кулаком, никакого превышения пределов необходимой самообороны. А то, что вовремя не остановился, так это состояние аффекта, только и всего. В принципе, ничто Диме не мешало в любой момент объявить изначальные показания полученными под давлением и, помахав ласково ручкой, отправиться восвояси. Оставалось лишь надеяться, что бедняга не прозреет, и, дабы исключить возможность консультации с сердобольными опытными рецидивистами, опасному преступнику предоставлена была отдельная камера.

Таким образом, помимо взбесившегося начальства, сроки поджимали ещё и вследствие данного сугубо объективного обстоятельства. Дело требовалось сдать как можно быстрее, иначе вполне реальной представлялась возможность получить неполное служебное за содержание под стражей невиновного, а в таком случае о майоре к тридцати двум он мог бы окончательно забыть – на фоне тотального сокращения кадров и должностей вопрос заключался бы уже в том, как просто удержаться в рядах.

Тут, как назло, подоспел со своей беспутностью младший брат. Всеобщий любимчик, так что и Слава его обожал, умница, весельчак и поклонник не совсем законных способов поднятия настроения, залетел с пятьюдесятью граммами «твёрдого» на кармане. Под негласным покровительством старшего он торговал уже давно, но осторожно, сбывая проверенным дилерам по плитке и никогда не имея ничего при себе. Однако со временем расслабился, обленился и потерял, как водится, бдительность. Не заподозрить худого мог только беспросветный олух, которым Тоха уж точно не был: страждущий дешёвого кайфа, разыскивая его в ресторане, где тот для отвода глаз трудился официантом, дважды назвал громко его фамилию, при том, что имя Антон отнюдь не самое в их краях распространённое. Тех, кто брал по мелочи, следовало неизменно отправлять по адресу, но то ли взыграла жадность, или не оказалось под рукой телефона, что по рассеянности забыл в то утро дома, только доверчивый продавец отправился в туалет, залез в сливной бачок и тут же был под белы ручки «принят» коллегами из ГНК.

Народ там был, почитай, что знакомый – не раз бардачили вместе в бане, но на запрос о межведомственной толерантности получен был краткий и, к сожалению, ожидаемый ответ. Им спустили сверху повышенные разнарядки, контролируется всё лично шефом из области, а, главное, не веди себя как последний бездарь, тогда и проблем никаких не будет. Мелкая сошка обещала сдать им промежуточное звено уровня пониже среднего, так кто же знал, что им окажется родственник коллеги из соседнего, почти что, здания. К тому моменту, когда сверкнула в протоколе знакомая фамилия, по начальству уже доложились о раскрытии мелкооптовой сети, да ещё и получили указание рыть дальше. Что было совсем уж неожиданно, ведь дальнейшее расследование обычно передавалось непосредственно в управление, где ожидаемо попадало в долгий ящик: верхушка каналов сбыта давно и успешно работала на хозяев в профильных погонах. Здесь, однако, нежданно-негаданно попали, видимо, на конкурентов и стихийный альтернативный канал приказали решительно искоренить, а посему и перспективы вырисовывались плачевные. Как назло, излишне самоуверенный братик вёл себя почти что нагло, уверяя оперативников, что вскоре покинет неуютные стены их мрачного заведения, попутно предлагая скромную мзду за возврат дорогостоящего вещдока. Ребята участливо писали ему на бумажках: «Замолчи, болван», но Антон к доводам рассудка оставался глух, уповая на могущественного – досадное в текущих обстоятельствах преувеличение, родственника и покровителя. Кончилось тем, что со дня на день ожидали отправки смутьяна «в центр», и страшно было представить, чем это всё могло закончиться.

Что-что, а боль Тоха уж точно не смог бы вытерпеть и до кучи с поставщиком наверняка бы сдал им и увенчанного кокардой Вячеслава, который, что удивительно, злобы в ответ на предательство не чувствовал. В человеческой особи сильна потребность любить, и весь цинизм, ненависть и потребительское отношение к себе подобным уравновешивались у Славы чрезмерной привязанностью к «младшенькому», как он ласково называл неисправимого бабника, наркомана и дебошира. Умудрявшегося, тем не менее, оставаться гордостью семьи – хотя не смог окончить даже училища, и усладой соседей – накачавшись амфетамином, частенько от нечего делать помогал окрестным бабулькам по хозяйству. С детства баловень судьбы, не знавший умеренности или страха под сенью криминального братца, тот вырос жизнерадостным, лишённым комплексов вечнозелёным домашним растением, которое поливают, культивируют и до отвала кормят удобрениями всех мастей. «Хоть кому-то в нашем роду привалило беззаботного житья», – радовался, глядя на него, старший, и степень беззаботности Антона отчасти сделалась мерилом собственной влиятельности и успешности для Славы. Вопреки девятой заповеди, да и философии в целом, последний знал: сложись всё таким образом, что пришлось бы выбирать между собой и бестолковым, абсолютно неприспособленным к реальной жизни братцем, он бы пожертвовал карьерой, а то и вовсе свободой во имя того, кому вряд ли удастся сделать и десять шагов без постоянного присмотра нежного заботливого Славика – жестокого карьериста, прославившегося за бесчеловечность даже там, где по должности положено смотреть на людей как на строительный материал для делопроизводства.