Страница 7 из 27
Вечером следующей пятницы Михаил с неизменной пунктуальностью явился к знакомому дому в центре, решив на этот раз избавить себя от сомнительного удовольствия переговоров с чересчур исполнительным консьержем. Подождать десять минут на весьма условном морозе показалось ему достаточной платой за то, чтобы не чувствовать лишний раз – нет, не унижение, – успокаивал он себя, – но исключительно злость, пока рентгенообразный взгляд мнительного неудачника станет медленно исследовать его с головы до ног. Удивительно, но рабы в этой стране издревле любят хозяев больше, чем соплеменников, – в десятый уже, наверное, раз муссировал он одну и ту же банальную мысль, – и может быть, в этом-то и кроется секрет исключительной успешности любой диктатуры, особенно если последняя заботливо прикрыта религией или данным в угоду современным реалиям, хотя и ограниченным, но всё же правом голоса: трусливого, из-за угла писклявого выкрика, но всё же лучше, чем совсем ничего.
Ему и самому надоедала эта вечная привычка философствовать – вместо того, чтобы предаваться нормальным мужским радостям: крутить головой, следуя глазами за симпатичной бабой, проводить восхищённым, чуть завистливым взглядом дорогую машину с тремя сотнями лошадей под капотом, подумать о том, как хорошо бы на такой вот кобыле, да с такой вот кобылой, – или как там положено думать нормальному самцу, вспоминающему о сексе несколько десятков раз на дню? – и тут же, как бы издеваясь над его одухотворённостью, дверь подъезда отворилась и из неё вышла одна из вчерашних знакомых, но не одна из продажных сельских дурочек, а третья, Даша, с которой он даже успел перекинуться словом, но теперь, стоя боком и не попадая таким образом в спектр её обзора, вдруг стушевавшись, не решился подать голос.
Бёдра качались плавно, небрежно, но элегантно наброшенная шубка ценой в среднестатистическую годовую зарплату, казалось, плыла вместе с хозяйкой по мостовой, доходившие до середины спины русые волосы резвились в отблеске уличных фонарей, и вся фигура её являла собой воплощённую женственность, подобно той, что трепещущую от удовольствия или просто наркотического кайфа обнимал он ещё недавно. Навстречу девушке рванулся с места более чем приличный седан, но вопреки ожидаемому броску услужливого водителя она сама открыла дверцу и привычно грациозно скрылась в просторном салоне. Последнее, что поймал взгляд, были стройные ноги в изящных сапожках, и он с удивлением признал, что даже обувь, оказывается, может источать бешеную сексуальность. Задние стёкла были по-московски наглухо тонированы, и Михаил с неудовольствием отвёл взгляд, которому нечем стало потешиться, да и, кстати, чтобы не выглядеть раскрывшим от восхищения рот зевакой.
Спустя несколько минут подъехал Сергей, по-видимому, спустившийся с ней вместе, но потерявший время, пока забирал машину из подземного гаража, и они покатили собирать урожай пятничных столичных пробок. К счастью, таинственная избушка находилась хотя и далеко, но в западном направлении, вследствие чего дорога, активно эксплуатируемая слугами народа, не слишком пестрела светофорами и в целом представляла собой вполне приличную трассу. Через пятьдесят километров зона ответственности государственных дач закончилась, но вместе с ней упал и пассажиропоток на дорогих машинах, ехать стало совсем легко, и, принуждённо избегая темы женщин, Михаил старался поддерживать разговор вокруг их непосредственной деятельности:
– Интересно, сколько энергии сосредоточено в той не находящей выхода злости, с которой торчащие в пробках рядовые дачники, получившие известные шесть-десять соток от родителей, смотрят на проезжающие по резервной кортежи? Странно, как только у тех двигатель не глохнет, спасибо немецкой основательности, а то остались бы мы чистыми сиротами без начальственного присмотра, не знаю, что и делать бы тогда стали.
– В точку: чем нам с тобой заниматься в таком случае, это вопрос, – не отрываясь от дороги, ответил Сергей, – какая уж там расширенная ответственность, если вокруг сплошная избирательность, и любого бюрократа можно заменить цивилизованным голосованием или сбором подписей.
– А вот это ты зря. Мелко плаваешь, как говорили твои, наверное, предки-дворяне екатерининского времени, когда им пеняли на совсем уж бесчеловечное отношение к подведомственному населению: это же всего лишь повод, чтобы направить в нужное русло скопившуюся невостребованную энергию; не было бы этого, нашлось бы другое: бездуховность, разврат и падение человечества в пропасть, да мало ли что ещё можно придумать, лишь бы привить людям идею.
– Не многовато ли ты на это ставишь?
– Вот не скажи… человек, заражённый идеей, – сам по себе весьма опасный механизм, потому что почти не поддаётся какому-либо внешнему воздействию. Смерть ему не страшна, более того, где-то в глубине души он даже желает её как освобождения. Свобода для него эфемерна, боль кажется незначительной:
блекло всё, что не затрагивает главного, а способно ли что-нибудь дотянуться так глубоко?
– В твоих рассуждениях есть один только минус, – чуть улыбнувшись презрительно, счёл нужным вставить реплику Сергей, – всё это теория, которая мало общего может иметь с практикой. Боли нет – это, конечно, красивый лозунг, но не потеряет ли он слегка актуальности, когда тебе станут спиливать зуб где-нибудь на Лубянке или Петровке?
– Возможно и потеряет, – равнодушно ответил Михаил, сделав ещё один глоток из припасенной в дорогу плоской бутылки. Затем он на несколько секунд закрыл глаза, чтобы как можно лучше прочувствовать наслаждение от стекающего по стенкам пищевода его личного односолодового бога, – даже наверняка потеряет, только что это меняет? Важно, что не страшно сейчас: хоть на баррикады, хоть в поясе шахида на колонну ОМОНа. Положим, расколют кого-то, и дальше что? Он даже имён не сможет указать, разве что место сбора, какую-нибудь съёмную квартиру. При самом удачном раскладе они вытравят, положим, всю пятёрку, но в целом это ни к чему не приведёт. Наоборот, вкус крови и опасности придаст в сознании остальных смысл всему предприятию. Легко сомневаться, когда вы просто болтаете, но если ради той же идеи кто-то идёт на смерть, положим, что и не очень добровольно, волей-неволей приходится признать её стоящей. Весь смысл такой организации повторяет модель зарождения и развития идеи в отдельно взятом организме: когда инкубационный период пройден и сознание поражено – в случае с организацией, это первые двадцать пять-тридцать членов, любые противодействия и инъекции лишь ускоряют метаболизм распространения. Опять же вступает в действие и принцип «свой-чужой», поэтому, когда чужие убивают своих, это лишь подогревает ненависть и жажду мести, плюс к тому же в каком-то смысле тщеславие: ответить достойно этим выродкам.
Михаил ощущал себя во власти приятного мягкого порогового состояния между относительной трезвостью и приличным опьянением: как будто сидишь на парапете и слегка раскачиваешься, чтобы чувство опасности приятно щекотало нервы и разгоняло по венам адреналин, но при этом стараешься не забыться совсем, потому что снизу тебе всё-таки мило улыбается смерть, готовая при случае размазать твои мозги по гостеприимному асфальту.
– Или, может быть, Вы другого мнения? – качнулся он чуть-чуть в сторону бездны, предлагая, так сказать, открыть дискуссию.
– Я лично против всей этой метафизики, – реагировал Сергей, – есть задача, есть подходящее средство для её выполнения, и мне лично это нравится и подходит, а общаться с космосом как-то не тянет. Вполне допускаю, что это нужно, если таким образом получается выстроить модель последующих действий, но лезть в это не хочу. Да и вряд ли, думаю, меня привлекли для теоретических изысканий, но скорее – как именно грубое практическое звено, так что позвольте, господин революционер, мне таковым оставаться и не соблазняйте мой разум прелестью рассуждений, – он проговорил это спокойно, без эмоций, что разительно отличалось от всех предшествовавших бесед на тему деятельности группы.