Порубежье

— Так в плену я был, милая, в оковах зачарованных!

— Зачарованных новым любовником твоей бывшей жены! С ее подачи, между прочим!

— Как тосковал я, милая! Как вспоминал наши ночи нежные…

— Оставил меня беременную! Последствиям ночей тех, почитай, восемьдесят годочков сравнялось!

— Я так рад, что ты подарила мне сына, любимая моя!

— Ничего я не дарила тебе! Ты бы попробовал с ним сладить первые пятьдесят лет! Все великие драконы Поднебесной на глубины глубокие подались! Все ветра восточные покорились под его руку. А что он творил! Что творил! Повздорил с морским царем, послал тот огромную волну! Так этот малец посадил царя морского на гребень волны и отнес на самую высокую гору! Еле сняли его потом оттуда! Выпороть мальца хотела, да тот к деду сбежал. Тебя разыскивать!

— Ну, пошутковал парень малость. Да и что взять, безотцовщиной рос…

— Пошутковал?! Ну знаешь! А почему он рос безотцовщиной?

— Потому что я дурак…

— Да!

— Потому что кретин, идиот недостойный, потому что тебя одну оставил…

— Да!

— Не по своей вине…

— Да!

— Потому что ты меня любишь… И хочешь, чтобы я поцеловал тебя…

— Да!.. — по инерции воскликнула Юки-онна и не успела опомниться, как накрыл ее губы Бурмил жарким поцелуем…

— Вернись ко мне, милая…

— Нет!.. Нет веры тебе! А вдруг опять какая твоя бывшая козни строить начнет?! У меня ребенок!

— Ребенку нужен отец!

— Забери его к себе! Пусть теперь тебе нервы помотает, тебе да твоим родственникам!

— Ему и мать нужна…

— Мне нужна полноценная семья. И папа, и мама, — сказало великовозрастное чадушко в белых одеждах, стоя на линии прибоя морского.

Глазки долу опустил, чтобы пляшущих там чертей не видно было.

— Ока-сан, пойдем с нами, там хорошо, там родственники дружные, не грызутся промеж собой.

Юки-онна переводила глаза то на Бурмила, то на сына. Потом глаза сузились, а на лице недобрая улыбка появилась.

— Сговорились промеж собой, значит?!

— Нет, любимая.

— Нет! Ока-сан!

— А как же ты, сыночек, тут оказался?

— Так услышал тебя, мама!

— Лучше бы ты ото-сана своего услышал! Особенно в первые пятьдесят лет после появления на свет! Я бы его из-под земли достала!

— Из-под земли-то меня любой кромешник бы достал, да не могли достать, освободили меня богатыри русские. Но если бы это ты была, было бы приятнее. А я на яви, почитай, был! В месте зачарованном!

— Не напоминай мне об этой суке!

— Так я вроде и не напоминал…

Фудзин тем временем обошел по кругу родителей, отчертил чертой, подул с ладошки, и перенеслись они все вместе прямо к Морозу Стрибоговичу на двор.

— Ты вечно по-своему всё хочешь сделать!.. Как будто твое только слово правое! — рассерженной кошкой шипела снежная повелительница и вдруг поняла — уж не песок да окиян рядом, а трава да двор богатый. — Здравствовать вам, почтенные!..

— И тебе здравствовать, кромешница! — поздоровался с гостями Мороз. — Что кричишь-шипишь, лес пугаешь? Идите-ка вы сейчас в баньку, потом почивать, а утро вечера мудренее…

Наутро выглянула воструха-старшая в окно и молвила:

— Страсть-то у Юки-онна сильнее, чем у Бурмила, вона как снегом присыпало… Знать, девочка родится…

****

— Эко как на дворе присыпало… Снег летом! Чудны твои дела, Господи… — Отец Михаил стоял на искусно украшенном резьбою крыльце церкви. — Значит, венчаться будете? Хорошее дело, сын божий, ты удумал…

— Перевертыш я, батюшка, повенчаете ли? — Ратмир склонил набок голову.

— Все мы дети его, всё, что на земле создано, всё по воле Его. Аль с Его благословения. И кто я такой, чтоб Его воле перечить? Повенчаю… А это вот, — отец Михаил протянул на раскрытой мозолистой ладони маленький деревянный крестик, — носи на шнурке шелковом, при себе всегда. Как гнев сильный или волнение душевное почуешь, сожми его в ладони, всё и уймется, чтоб, значит, оборота нечаянного не вышло.

Глава глава двадцать вторая

Встреча прошла в теплой

и дружеской обстановке.

Из хроник

Бояре бранились уже более часа. Упарились. Мирон Собакин снял шубу летнюю, остался в одной шелковой рубахе. Другие высокие шапки на затылок сдвинуты, у некоторых даже попадали, боярин и Силантий Рыльский сопели и пихались животами, и это было самое мирное выяснение отношений. Курбатов Семен лупил палкой по спине Антипа Шубского, а тот, в свою очередь, вцепился Курбатову в бороду.

Царь был на стороне Курбатова. Привстал на возвышении, ловким ударом посоха отправил в нокаут Антипа, отставил посох в сторонку и мощным голосом — натренировался за столько-то лет — взревел:

— А ну, сесть, сучьи дети!

Царский рык подействовал, бояре опомнились и расселись по местам.

Царь тоже уселся на кресло и, окинув взглядом тяжело дышащую братию, укоризненно покачал головой.

— Это что ж вы делаете, вредители? Вас сюда зачем позвали? Совет держать. А вы что делаете? Склоки устраиваете? Спорите, кто сидит к царю ближе? Да хотите — я трон посреди залы поставлю, а вы кружочком рассядетесь? Или нет, так не пойдет. Будете собачиться, кто на царский лик смотрит, а кто задом любуется. Только если мне вертеться промеж вами, как щенку за хвостом. И ведь что дело? Ведь не ко мне, царю, вежество проявляете, и не ценность для вас ближе к моей персоне быть и слышать меня лучше, а свою значимость подчеркнуть хотите.

Бояре окончательно примолкли.

— Пользуясь тем, что притихли вы, скажу я следующее: идет на нас рать. Великая. Что делать будем, бояре?

Царь цепко вгляделся в каждого и с прискорбием заметил, что ни для кого из бояр это новостью не было. Напротив, почти все подняли глаза к потолку, словно ища там заготовленную дома речь.

— Ну и что, что рать, царь-батюшка? Завсегда басурмане наше порубежье треплют. Так всегда было и будет, придут, потреплют и уйдут.

Так, этот сути дела не разумеет. Про басурман думает. Словно забыл, что уж десять лет, почитай, как мир с хазарами стоит. А что говорить? Торгу с теми боярин не имеет, вот и стороной ему.

— Понял тебя, Погорельский, твоя хата с краю, ты, как всегда, думаешь — тебя не затронет.

— А что, батюшка, ты думаешь гяурам отпор дать? — не веря в хорошее, спросил Собакин.

А вот Мирон более осведомлен, да так и есть — и земли его к порубежью ближе, и племянница его за сыном воеводы Новогородищева замужем. Этот заинтересован не дать свою землю на разграбление. Молод еще, едва сорок пять лет минуло, хороший мужик. Но сколько таких, человек шесть? Из двадцати?

— Нет, негоже нам сейчас вмешиваться, батюшка, крестьян с земли срывать…

— Негоже, царь, только вот сев закончили, хлеба подымутся, покос начнется…

— Это когда ж нам успеть рать собирать?

Так, запомнить, кто там такой осведомленный о близости вражеского полчища.

— А Андрей Душной прав! Пока соберем, пока дойдем…

— От приграничья головешки останутся.

— А где Лисовский-то Гаврила? Чего его нет?

На маразматика Гайдуновского шикнули и объяснили, что Гаврилы нет в живых уж, почитай, десять лет, а именье его пожаловано Борьке Енсену. За заслуги и в приданое за дочкой Гришкиной. Старик слушал, раскрыв рот.

Перипетии семьи Лисовского были интереснее, чем басурмане. Вон раньше басурмане каждый год на

Русь ходили, а бояре столбовые не каждый год мрут.

Бояре высказывались, страсти накалялись.

Мирон Собакин оживился. Тот воин крепкий, любит мечом помахать. Да и сын его, Зиновий, хоть и молод зело, но и на мечах силен, и в кулачном бою крепок. Даже дочь малолетняя не как барыня растет: десять лет, а в седле как хазар держится, а кнутом владеет — аж загляденье. С одной стороны, срамота для девки, но Собакины пресекали все толки о дочери и сестре однозначно — кулаками.

— Цыть! Тати! На этот раз всё без вас решено! Походу быть! — вынес свое обдуманное решение царь.

Не слепой он. Видит, что мутят что-то бояре, интриги плетут с иностранными послами. Вот и пусть свои грошики на дело правое пустят, а не на заговоры всякие. А кому на своем заду в думной палате не сидится, подраться хочется, так милости просим! Поле бранное ждет вас!