Страница 67 из 86
— А помнишь? — дождался он тишины и поманил Семена. — Помнишь, Пашка все говорил: если, говорит, и подохнем, так хоть знать будем, за что.
— Э!.. — Семен брезгливо махнул рукой и стал смотреть, чем там занимаются на эстраде. Но не вытерпел, — повернулся и придвинулся опять. — Времена сейчас, Миха, совсем другие… Другое, говорю, время сейчас! — повторил он громче и категорически помахал перед лицом гостя умудренным своим пальцем. — Сам, поди, видишь… Да и мы, если взять, тоже ведь другие. Чего зря трепаться!
Плыл, слоился, густел под люстрами неубывающий пьяный чад, и ничего не разобрать было в позднем гаме разгулявшегося зала. Замолкал и снова бушевал на своих гремучих тарелках и барабанчиках Олежка, и весь оркестр, посадивший его, казалось, специально на самое видное место, лишь подыгрывал ему. Подыгрывали не только юнцы, вроде Олежки или саксофониста с университетским дипломом, но также мрачная толсторукая дама за роялем и лысый сосредоточенный старик со скрипкой.
Но вот откуда-то снизу, из-за черного лакированного бока рояля, на эстраду поднялась и прошла вперед тоненькая женщина в длинном блистающем платье до самого пола, и оркестр, разом усмирившись, зарокотал, замурлыкал, сдержанно обозначая одни лишь четкие, полновесные аккорды. Женщина, привычно двинув к самым губам змеиную головку микрофона, запела, и Красильников поразился ее высокому детскому голосу, а когда присмотрелся, то понял, что так оно и есть, — она еще совсем девчонка, затянутая в сверкающее порочное платье. Он стал разглядывать лицо певицы, юное, но тоже порочное уже, однако в этот момент чей-то настойчивый взгляд со стороны оказал наконец на него свое действие, и Красильников с раздражением поискал, кто это его разглядывает. Через несколько столиков, в глубине дымного, присмиревшего под песню зала, он увидел осклабившегося старика с таким же, как у Семена и всех оркестрантов, галстучком под подбородком. Старик, раздвинув в улыбке толстые щеки, заметил взгляд Красильникова и радостно приподнял рюмку. Он был совсем пьян. Красильников встряхнул головой и сердито отвернулся, однако тут же снова глянул на старика с просиявшей улыбкой, потому что узнал в нем дядю Леню. Старик понимающе покивал ему багровым хмельным лицом и, показав еще раз рюмку, опрокинул в рот.
— М-да… — задумчиво и как бы сам для себя проговорил Красильников, когда вместе с оркестром умолкла юная певица. — Что ж, выпьем, помянем покойника.
Семен встрепенулся, взглянул с удивлением, но рюмки не тронул, — не успел присоединиться, а теперь смотрел, как заедает живо гость, натыкивая что попало на вилку.
— Но ты… — бурчал о набитым ртом Красильников и быстро подбирая с тарелки, — но ты о Пашке… ничего?
— Что — ничего?
— Ну… только хорошее говоришь? Отец все-таки… Да и…
— А что мне? — с неожиданной желчью проговорил трубач и отвел глаза в сторону. — Я человек незлопамятный. Хотя, по совести если говорить он мне больше сын, чем ему. Мне! В нем все мое, что есть.
Перестав жевать, но не поднимаясь от тарелки, Красильников снизу вверх настойчиво и долго смотрел на сердитое, пошедшее вдруг какими-то пятнами лицо Семена.
— Все-таки ты бы его… не очень, — миролюбиво предложил он. — Мы-то уж кончаемся, а ему еще жить да жить.
— Во, во, именно! — воскликнул Семен. — Именно! Так пусть лучше учится сразу. Понял? А то как начнут потом ставить синяки да шишки — больненько будет. Никакой диплом не поможет.
— Потом больнее может быть. — осторожно, но с прежней настойчивостью возразил Красильников.
— Например? — насторожился Семен.
«А забрать их всех с собой в Черемхово! — озарило вдруг Красильникова. — И жить будут, и работать, как люди. Что они тут?»
— Ну… мало ли… — дружелюбно сказал он. — Нам-то, фронтовикам, о многом не следовало бы сбывать.
— А!.. — отмахнулся Семен, не переставая раздражаться. — Какого черта?.. Сейчас, Миха, в атаку никому подниматься не придется, — не то время. Сейчас, если что, тюкнет нас за чаем, за кофеем… за такой вот бутыленцией и — газ один от нас останется, пыль. Тень на стенке. Читал, наверное?
Красильников, поковыривая в зубах, усмехнулся и покрутил головой: в таких вещах пускай Семен не морочит ему голову, тут он чувствовал себя уверенно и знал, что ответить.
— Складно! Только не легко ли умереть собираешься? Один-то раз в жизни и лопата стреляет.
— Это ты к чему? — не понял Семен.
— Да все к тому же. Ребятишки-то… — кивнул на эстраду, — пехота-матушка, а может, даже наш брат разведчик. Хотят они, не хотят, а разочек в жизни подняться им придется. Необходимость заставит — рано или поздно. Что, не согласен? Зря! А подниматься-то, — продолжал он с неопределенной усмешкой, — голову высовывать ой как трудно! Страшно неохота. Не забыл, думаю еще?
И наблюдал, глаз не опускал, что делается с лицом сидевшего напротив.
«Ах, вот о чем?..» Семен шевельнул ноздрями, но сдержался и, выставив обтянутый хорошей рубашкой живот, привольно закачался на стуле, — решил иронией, издевочкой прибить.
— Подтекстом кроешь? В ногу с современностью?.. Не беспокойся, брат, я-то все помню. Пусть другой кто забывает, а я… — сделал ударение, — я все помню. И — не забуду! Вот, — постучал ногтем по передним зубам, — вечная память.
Видно было, что не по силам ирония ему, прорывалось давнее, накопленное и он собрался выговориться до конца, но в это время кто-то дружески хлопнул его по плечу, и он, не вынимая из карманов рук, не переставая раскачиваться на стуле, обернулся: один за другим подходили ребята из оркестра — саксофонист, Олег, певичка в длинном, очень тесном, сверкающем платье.
— В чем дело? — нахмурился Семен.
— Перекур, — сказал элегантный, уверенный саксофонист. Не замечая неудовольствия Семена, он придвинул свободный стул, отыскал на столе чистую рюмку и налил себе коньяку.
— Олежка, кирнешь? — спросил он, выжидая с бутылкой над еще одной чистой рюмкой.
Олег, тоже очень уверенный, небрежно покачиваясь на стуле, удивленно пожал плечами:
— Что за вопрос!
— А ты, детка? — спросил саксофонист у певички, стеснительно присевшей не к столу, а чуть поодаль, за плечами надутого Семена.
Девушка с опаской посмотрела на Семена, и тот, раздражаясь все больше, дернул щекой.
— Не надо, — поспешно отказалась девушка. — Мне же петь.
— С приездом! — провозгласил тогда развязный саксофонист, учтиво глянул на Красильникова и чокнулся о налитую Олегу рюмку.
Девушка почувствовала, что ее разглядывают, заметила взгляд Красильникова и смутилась, потупилась, хотела, как школьница, спрятать в коленях руки, но помешало туго натянутое на ногах платье. Смущение долго не оставляло ее, зарозовели даже беззащитные детские ключицы которых не скрывало грубое, яркое платье. Все в ней, как разглядывал Красильников, — ненужная косметика, ранняя усталость под глазами, само это вульгарное платье, шитое на какую-нибудь толстоплечую тетку, — все говорило о том, что в судьбу девчушки вмешалась чья-то черствая, соблюдающая лишь собственную выгоду воля.
— Может, конфет? — заботливо предложил Красильников. — Шоколаду? Цветов у вас тут нет?
— Сиди! — мрачно процедил Семен, по-волчьи показав блеснувшие сбоку зубы. Девушка метнула на Красильникова признательный взгляд и стушевалась окончательно. Олег, саксофонист, еще кто-то, сидевшие вокруг стола вольно, нога на ногу, с рюмочками у самых губ, посмотрели на Красильникова с усмешливой снисходительностью, и Красильников, хоть и одурел уже от выпитого, от света, гама и табаку, от человеческого мелькания, все же воспринял красноречивый взгляд оркестрантов как нужно: что-то здесь не для его ума.
— А вы, — подвинулся он тогда к отдыхающему саксофонисту, который нравился ему больше остальных, — вы что, в самом деле кончали университет?
Опять что-то примитивное было в этом прямом вопросе приезжего провинциала, но молодой человек великолепным жестом отнес от губ недопитую зацелованную рюмочку.