Страница 47 из 86
— Так… Ничего. — Скачков переглянулся с дочкой, подмигнул.
Появилась сухопарая Софья Казимировна, с прямой спиной проплыла мимо, — тоже чем-то недовольна. Склонилась над кроваткой, стала поправлять.
— Пап, не уходи, — попросила, высовываясь из-за ее плеча, Маришка. — Слышишь, папа?
— Надо лежать, — строго сказала Софья Казимировна, насильно укладывая ее на подушку. — Больные девочки должны лежать.
— Папа, я не больная! Я не хочу!.. Не уходи!
Не зная, удалиться ли, остаться, Скачков страдальчески смотрел на плачущего ребенка.
— Идите, идите, — с такой же строгостью сказала ему Софья Казимировна, легонько подталкивая в спину. — Вам лучше уйти.
Он сделал шаг, другой, а Софья Казимировна шла следом и все так же подталкивала в спину. Это назойливое прикосновение к спине вывело его из себя. Он раздраженно дернул телом и обернулся.
— Клавдия!.. — пискнула и отшатнулась Софья Казимировна, едва взглянув в его глаза. — Клавдия! Ради бога!..
— Что, что случилось? Что? — влетела в комнату Клавдия. — Что у вас тут происходит?
Не жалуясь, не говоря ни слова, Софья Казимировна трясущимися руками поправила очки, прическу и стала копошиться у кроватки.
Клавдия развернулась и гневно двинулась на мужа:
— Я с-сколько раз тебя просила…
— А!.. К черту! — Скачков крутнулся и, хлопнув дверью, выбежал из комнаты. Немедленно раздался громкий плач Маришки.
— Ну?.. — напустилась в коридоре Клавдия. — Доволен? Доволен? Ты слышишь, что наделал? Это всё твои, твои всё штучки!
— Дай я с ней сам поговорю. — На жену, в лицо ее, пошедшее пятнами, он старался не смотреть.
— Не о чем с ней говорить, понятно? Не о чем! Ребенок болен — ты это понимаешь?.. И вообще — разве ты не едешь сегодня на базу?
«Старая грымза! — кипел Скачков, переодевшись и набивая как попало сумку. — Ух, и напьюсь же как-нибудь!..»
Софья Казимировна была тиха и неприметна в доме не более недели, пока не осмотрелась. А поняв, кто в семье хозяин, стала открыто презирать Скачкова. Она и раньше никогда не одобряла увлечения племянницы. Взрослый человек, только и умеющий, что на потеху публики гонять ногами мяч, — что мог он принести семье, кроме позора?
В коридоре у двери Скачкова перехватила Клавдия.
— Уходишь? Не помню, говорила я тебе вчера, не говорила: сегодня к нам приедут Звонаревы… Оставь, пожалуйста, — они к тебе относятся прекрасно! Не знаю, правда, за что, но относятся прекрасно… Может быть, ты купишь вина? Я не успеваю.
— Хорошо, — отрывисто сказал он, открывая дверь. — После игры.
Она не дала ему захлопнуть за собою дверь и высунулась на площадку:
— Мы все приедем болеть, — слышишь?… Постарайся не задерживаться! Геш!..
Сбегая по ступенькам, Скачков никак не мог избавиться от ощущения, что его все еще подталкивают в спину. Назойливое, унизительное прикосновение словно приклеилось к спине, и он, прежде чем выйти из подъезда, завел под плащ неловко руку и там, возле лопаток, скреб долго и ожесточенно.
Час был не ранний, в киоске на углу не осталось ни одной газеты. Однако продавщица узнала его и достала несколько газет из-под прилавка. Знакомая Клавдии, — у ней вообще какие-то знакомства: продавцы, закройщицы, маникюрши. Сам он знакомств старался избегать и тягостно переносил компании. Давно уж миновала та пора, когда, переведенный в основной состав из дубля, он старался раньше всех одеться и выбежать на поле для разминки, чтобы болельщики узнали номер на его футболке, назвали по фамилии, по кличке. Теперь он понимал того же тренера, Степаныча, который из всего большого города, из всей орды знакомых и навязчивых приятелей, избрал двух скромных и совсем не любящих футбол людей: какого-то врача и, кажется, охотника. И правильно, друзей, таких, с кем можно помолчать, и не должно быть больше.
Гудок, настойчивый, протяжный, совсем рядом, заставил вскинуть голову и оглянуться, — пока ему отсчитывали сдачу он развернул газету. На тихой скорости ползло битком набитое узлами, пассажирами такси, и шофер, высунувшись, приветливо кричал, махал рукой, показывал в улыбке зубы. Они отчаянные болельщики, все эти шоферы. Скачков, едва взглянув, небрежно отсалютовал и стал сметать с прилавка сдачу.
С газетами под мышкой, с сумкой он направился к детской площадке, обошел разбросанный песок. Грузовичок, который он вчера поставил под грибком, стоял на том же месте: не нужен… На перекрестке, где покупал сейчас газеты, дул резкий ветер, холодил изрядно щеки; здесь же, в окружении высоких каменных домов, было тихо, пригревало солнце, и голоса детей звенели на одной высокой ноте. Ребячий гам нисколько не мешал Скачкову. Наоборот: просматривая заголовки, поглядывая на копошившихся в песке детишек, он успокаивался и обретал свое обычное настроение здорового, всегда уравновешенного человека. Не хватало, чтобы в этом завидно деятельном муравейнике одетых разноцветно человечков копошилась и Маришка. Он сидел бы и читал не торопясь газеты, она иногда подбегала к нему и… А, да что теперь!
Он отложил газеты, достал из сумки книгу. Но тоже что-то не читалось, не было охоты. Отметив ногтем строчку и пальцем заложив страницу, Скачков откинулся, покачивал ногой и щурился на: гомонивших ребятишек. У Звонаревых, которые — он это знал — водились с ними из пижонства, а за глаза считали футболистов всех дубинами и «полторы извилины», — у этих Звонаревых был прелестный ласковый мальчишечка, и с ним Скачков любил возиться, говорить и слушать и оживлялся всякий раз настолько, что забывал компанию. За ним, сидевшим только что как бука за веселым, разгулявшимся столом, украдкой наблюдали, пересмеивались, плечами пожимали, но — делать нечего! — мирились. Они к нему тянулись, а не он. К ним у Скачкова было устойчивое и спокойное презрение. Им бы хоть тайм один прожить по-настоящему, как те, кого они считают «полторы извилины»: с предельною отдачей сил и при любой погоде. А то перелистать двенадцать диссертаций и написать тринадцатую и — словно постоянный пропуск получить к самодовольству и достатку. Когда-нибудь он все-таки поднимется и выскажет, что футболисты думают о них, — пусть тоже знают!..
Потом, когда все расходились, Клавдия начинала выговаривать ему, ну как это не чокнуться, не пригубить, если уж так все просят, умоляют, и не найти о чем поговорить с хорошими и компанейскими людьми! И, распалившись, забывала о его огромной славе, которой в общем-то гордилась и пользовалась, когда необходимо, как отмычкой, вспоминала, о чем нашептывала Софья Казимировна, и злилась, что дурак вот этот, «полторы извилины», пока возился с ребятенком, не слышал, что рассказывал подвыпивший актер. «Я, говорит, попробовал однажды мяч принять на голову, так после музыка и гром с неделю. А ведь за целый матч, за полтора часа — это сколько же разочков по башке?..» Рассказывал, конечно, так — ни про кого, но ей-то все понятно! И по дороге, добираясь до дому, Клавдия почти не умолкала, а он лишь отворачивался и мрачнел. В чем-то, наверное, права была она. Ну что он будет скоро по сравнению с тем же Звонаревым, доцентом, кандидатом? Иван Степанович уж вон какой игрок был — гремел, все время в сборной, а мест, однако, шесть переменил, пока за их команду зацепился. Потому и не сдавался до сих пор Скачков; терзал себя свирепейшим режимом. Хоть и не сахар эти перелеты и игры, игры без конца: на первенство, на кубок, товарищеские у себя и за границей, хотя нагрузка становилась не по силам, но все же можно было жить, как он привык и как хотелось. Все время было у него занятие, которому он отдал молодость, счастливейшие годы и в чем считался изощреннейшим специалистом, академиком…
Он не заметил, когда утихло все вокруг, когда успели разобрать и увести в квартиры детвору, почувствовал вдруг голод и подскочил, увидев, сколько на часах. Неряшливо пихнул потрепанную книгу в сумку и зашагал, соображая, где побыстрее и недорого, но плотно пообедать, — совсем чужой, заезжий человек в родном, да необжитом городе.