Страница 11 из 19
Затюканные женами марокканские мужья большую часть времени отсиживаются в кофейнях для мужчин. А еще – в парикмахерских. Если в западной стране вы зайдете в парикмахерскую и увидите там полно небритых мужчин, вы решите: предстоит долгое ожидание в очереди. Но в Марокко битком набитая парикмахерская значит только одно – у ее владельца много друзей. Появляясь в парикмахерской, мужчины не торопятся уйти: они смотрят телевизор, гоняют чаи, курят, листают потрепанные журналы и лишь изредка просят их подстричь.
Только-только поселившись в Касабланке, я стал ходить в небольшую парикмахерскую на холме. Обычно я ношу короткую прическу, и мне нравится, когда стригут электробритвой. Парикмахер, тихий мужчина с сединой цвета пляжной гальки и сильными руками, оказался заядлым футбольным болельщиком. Ведя электробритвой по голове или опасной бритвой по щекам, он краем глаза следил за игрой по телевизору.
В тот день, когда я повел Тимура стричься, в парикмахерской почти никого не было. Я перекинулся с парикмахером парой слов о бритвах и футболе, а потом спросил: знает ли он о притче в сердце каждого человека? Парикмахер только было открыл рот, как в салон стремительно вошел высокий, с изысканными манерами мужчина. Сев в кресло рядом со мной, он попросил побрить его. Поверх зачесанных назад волос у него сидели темные солнцезащитные очки, напоминавшие черную пластмассовую тиару.
Пока парикмахер точил опасную бритву об истертый кожаный ремень, незнакомец заговорил со мной. Он спросил: скучаю ли я по Англии?
– Как вы узнали, что я из Англии?
– Для марокканца вы выглядите слишком бледным, а для француза – слишком спокойным, – сказал он.
Парикмахер прошелся бритвой по щекам незнакомца раз, другой и смочил одеколоном домашнего производства с ароматом вишневого цвета. Незнакомец вложил в руку парикмахера монету и, повернувшись к выходу, сказал мне:
– Буду ждать вас в кофейне напротив.
Я прожил в Касабланке уже три года, но местные обычаи все еще повергали меня в недоумение. И вот я раздумывал: принять ли приглашение совершенно незнакомого человека или нет? Однако любопытство пересилило. Я взял Тимура на руки и перешел на другую сторону улицы – туда, где сидел незнакомец, попивая кофе с молоком. Его звали Абдельмалик. Каждый из нас рассказал немного о себе: жены, дети, увлечения, работа… Выяснилось, что Абдельмалик – страстный любитель арабских скакунов, всю жизнь мечтает о таком коне. В этом мы оказались родственными душами.
Мы болтали о лошадях, о жизни… прошло около часа. Наконец Абдельмалик глянул на часы.
– Ну что ж, будем друзьями, – заключил он, прощаясь.
Вот так этот чисто выбритый, с изысканными манерами марокканец стремительно ворвался в мою жизнь. Он считал своим долгом помогать мне в любых затруднениях и не уставал повторять: я могу попросить его о чем угодно. Он – мой друг, помочь мне – его святой долг. Поначалу такая настойчивость казалась мне странной, ведь можно дружить просто так, не связывая себя обязательствами.
Каждые три-четыре дня мы встречались на террасе кофейни «Лугано» возле старой кольцевой дороги вокруг Касабланки и всегда садились за один и тот же столик. Да и остальные завсегдатаи сидели за своими привычными столиками.
Едва знакомый мне Абдельмалик взял надо мной шефство. Когда мне понадобилась юридическая помощь, он разыскал опытного юриста; когда у меня сломались наручные часы, он отдал их в починку хорошему мастеру; когда мне срочно понадобился вид на жительство, всю возню с бумагами он взял на себя. Абдельмалик никогда не просил за свои услуги денег, настаивая на том, что наша дружба с лихвой окупает любые траты.
Время шло, наступила осень. Я все сильнее беспокоился, подозревая, что расплата грядет, и Абдельмалик на мне еще заработает.
Детские годы Рашана провела в Индии, и каждый вечер перед сном няня рассказывала ей очередную историю из «Махабхараты», «Рамаяны» или «Панчатантры» – индийских эпических поэм. Масштабность их поражает воображение.
Как-то в начале октября ранним вечером Рашана слушала мои громкие излияния о том, что, мол, притчи составляют целое наследие, что я за него в ответе и мой долг – соблюсти преемственность. Она зажгла свечу и уселась на диван рядом со мной.
– Так, значит, у тебя не получается? – спросил она.
– Что не получается?
– Ты не понимаешь, как все это происходит, да?
– Что?
– Традиция передачи знаний через притчи.
Рашана откинулась на спинку дивана.
– Не успеваем мы явиться в этот мир, а притчи уже оказывают на нас влияние, – сказала она, – и не отпускают, пока мы не уйдем в мир иной. Они являются спящему в утробе матери младенцу, сопровождают нас в детском саду, школе, присутствуют в новостных репортажах и фильмах, романах, разговорах и ночных кошмарах… Когда мы не спим, мы рассказываем истории друг другу, а когда умолкаем, истории продолжают звучать у нас в головах, неслышные другим. Мы не можем остановиться, мы рассказываем и рассказываем, потому что притчи, истории, сказки в сущности не что иное, как язык общения.
– Но Рашана, дорогая, жизнь меняется, – сказал я. – Люди забывают то, что впитали с молоком матери.
– С чего ты взял? – резко возразила мне жена. – Да тот же Голливуд, Болливуд – не что иное, как величайшие фабрики по производству историй. Разве что форма поменялась, но никак не содержание.
– Но традиция умирает.
– Вовсе нет, – сказала Рашана, – просто принимает иной вид. Ты только приглядись. Ведь сущность та же.
И тут я вспомнил слова отца. Кажется, мы тряслись по ухабистым дорогам Андалузии, направляясь в Марокко. И остановились перекусить в какой-то глухомани. Мы с сестрами нашли полянку одуванчиков и дурачились, сдувая пух друг на друга. Пока мы играли, отец рассказывал нам притчу. Но слушали мы вполуха.
Отец закончил, и я спросил у него:
– Баба, а что будет, если в стране исчезнут рассказы, сказки, притчи?..
Посерьезнев, отец провел ладонью по лбу:
– Это невозможно.
– Почему?
– Потому что страна без поучительных историй все равно, что ванна без затычки. Представь себе, что кран с водой невозможно отключить. Вот и получается: ванна никогда не опустеет. Как только вода из ванной вытекает, ей на смену тут же вливается новая порция воды из-под крана. Так и с историями: всегда появляются новые, одни приходят от соседей, другие – издалека.
Я сорвал последний одуванчик, дунув на его пушистую головку.
– Теперь тебе понятно?
– Да, баба.
– Но это еще не все, Тахир-джан, существуют и другие истории. Вот в них-то и заключена самая великая сила.
– Они тоже как вода в ванне?
– Нет. Эти истории существуют испокон веков, они передаются из поколения в поколение. Они живут в народе, они – часть его культуры и спят до поры до времени. Большинство людей даже не подозревают об их существовании. Но они существуют.
– И когда же их рассказывают, а, баба?
– Когда настанет время.
– Но когда?
– Когда люди дорастут до их понимания.
До зимы было еще далеко, но я не хотел, чтобы она застала нас врасплох, как в прошлом году. Наш первый архитектор как-то не подумал о камине в главной гостиной, и это несмотря на постоянные напоминания. А я мечтал, как буду коротать долгие зимние вечера у растопленного камина, в котором потрескивают дрова.
Так что я велел Хамзе найти каменщика.
Хамза отправился на поиски и через час вернулся в сопровождении старика. Старик с длинной, седеющей бородой носил очки в белой оправе и темно-синий лабораторный халат; он ни слова не понимал по-французски.
Хамза взялся за мое ухо и, чуть оттянув, громко прошептал:
– Месье Тахир, это очень приличный человек. И ко всему прочему, набожный.
– А это хорошо?
Хамза кивнул:
– Ну, конечно. В Марокко человеку с длинной бородой всегда можно доверять.
Я спросил у каменщика: сумеет он выложить камин?