Страница 3 из 45
Да что говорить! Даже стосемилетняя Триндичка, прапрабабушка нашего зоотехника Ивана Свиридовича, про которую дед Саливон сказал, что она "уже второй вираж начала", что у нее скоро снова прорежутся зубы и она никогда не умрет, к которой даже из Киева приезжали выяснять, почему она так долго живет1, - та самая Триндичка, которая уже тридцать лет не выходила со двора, никогда не была в кино и не то что в клуб - в церковь-то уже не ходила, и даже она приковыляла на наше представление.
- Ну вот! Я же говорил! - на весь зал радостно гаркнул дед Саливон. - Уже ходить учится. Скоро и плясать начнет...
За это бабка Триндичка под общий хохот молча огрела деда клюкой по шее.
Но постойте, постойте...
Дзынь! Дзынь! Дзынь-нь-нь!.. - резанул по сердцу третий звонок.
В зале гаснет свет.
- А ну, а ну!.. - шикает на нас (на тех, кто не должен быть на сцене в первом явлении) Галина Сидоровна.
Занавес со скрежетом раздвигается (он у нас, как пес на железных кольцах, по ржавой проволоке бегает).
Всё!
Начали!
Теперь деваться некуда.
- "Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы..." - раздается уже голос городничего - Степы Карафольки.
Пошло дело...
Я стою за кулисами зажмурившись и, сжимая на груди кулаки, шепчу: "Все будет хорошо! Все будет хорошо! Все будет хорошо!" Как заклинание.
Эх и дуралей же я - не знаю ни одной молитвы! А меня ведь бабушка учила! Хоть я пионер... и не верю, конечно, а как бы теперь пригодилось! Вот такое же было со мной, когда я впервые отважился прыгнуть в речку с самой верхушки ивы. Я стоял на сучке и смотрел вниз, и мне казалось, что сердце мое уже вырвалось из груди и летит в воду, а я все еще стоял, вцепившись в иву, и не мог оторваться. Голова кружилась, и в животе тенькало... И все же это были детские игрушки по сравнению с тем, что меня ожидало. Я с радостью прыгнул бы сейчас не то что с ивы - с телевизионной башни прыгнул бы, только бы все обошлось...
- Ха-ха-ха-ха! - грохнул хохотом зал. Вот бисов Карафолька! У него уже и на репетициях смешно получалось...
"Ну ничего, спокойно, спокойно! Все будет хорошо! Все будет хорошо! Вот сейчас зрители опять должны засмеяться..."
- Х-ха-ха-ха!
"Ну вот, а я, дурак, боюсь!"
Наш выход все ближе и ближе... Вот уж сейчас, сейчас... Как только Карафолька скажет... Во!!!
- "Так и ждешь, что вот отворится дверь - и шасть..." Внутри у меня что-то ёкнуло, я рванулся всем телом и вместе с Явой выскочил на сцену.
- "Чрезвычайное происшествие!" - отчаянно гаркает Ява.
- "Неожиданное известие!" - точно так же гаркаю я.
- "Что? что такое?" - всполошились все, кто был на сцене.
Вышло очень здорово. Зал замер.
- "Непредвиденное дело, - снова кричу я, - приходим в гостиницу..."
- "Приходим с Петром Ивановичем в гостиницу..." - перебивает меня Ява.
Зал молчит.
"Ай да молодцы! Ну и молодцы же мы!" - мелькает у меня в голове. Взглядом победителя обвожу зал, вижу десятки глаз, устремленных на меня и...
- Э! - говорю, перебивая Яву. Я хорошо знал, что должен в этот момент сказать "Э". Но дальше... Словно кто-то в ухо мне вдруг - фф-фу! И все из моей головы через другое ухо - фф-фють! - и пусто. Как в дырке. И ни одного слова нет. Не то что там из роли Добчинского, а вообще ни единого - будто я теленок и не знаю человеческого языка. Только вот это "э" в голове и осталось и гулко перекатывается там, стукаясь о череп.
- Э! - повторяю я и смотрю на Яву.
А он смотрит на меня. И я догадываюсь, что у него тоже.... все из головы фють! - и пусто. Я экаю в третий раз.
- Э! - отвечает Ява, только чтоб не молчать. И смотрим друг на друга.
- Э! - кричу я.
- Э! - отвечает Ява.
И снова таращим глаза... В зале прыскают со смеху. Видно, думают, что так и нужно.
Вон и бабка Триндичка растянула в улыбке свой беззубый рот. Подбородок ее трясется, и лицо стало сплюснутым от смеха (сколько уж лет она не смеялась!).
- Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!.. - гудит зал.
Кузьма высунул голову из суфлерской будки и, широко разевая рот, подсказывает по складам, что нам говорить. Кажется, и глухой его понял бы. Уже и городничий - Карафолька подсказывает, и почтмейстер - Сашка Гузь. Уже и в первых рядах поняли, и даже кто-то из публики, расслышав "Кузьму, сам начал подсказывать.
Я слышу отдельные слова, но они разбегаются, как непослушные овцы. А я, как недотепа-пастух, не могу собрать их вместе. Если бы меня в тот момент спросили: "Как твоя фамилия?" - я и то, наверно, не смог бы ответить.
А в задних рядах всё еще хохочут, думая, что так и нужно по пьесе. И сквозь хохот слышится чей-то возглас: "Вот молодцы! Ну и молодцы!"
Это уж слишком!
Больше выдержать я не могу.
Я срываюсь с места, сбиваю по пути какую-то декорацию и вылетаю вон со сцены...
Я бежал по безлюдному селу наугад, не разбирая дороги, и ветер свистел в моих бакенбардах.
И только когда очутился за селом, в лозняке над речкой, я упал на траву, и катался, и стонал, и землю грыз от позора, от стыда, от горя. А когда через несколько минут первый приступ отчаяния прошел, я увидел, что рядом со мной катается, стонет и землю грызет мой друг Ява - Бобчинский.
Мы не сказали ни слова. Мы только посмотрели друг другу в глаза. Что же мы наделали?! Ведь мы не только провалились сами, опозорились на все село, мы подвели и всех остальных. Такую пьесу провалили!.. Ведь, как вы уже знаете, хоть и не главные герои Бобчинский и Добчинский, а так уж написана эта гениальная пьеса, что без них - ни тпру ни ну. Вот мы сейчас убежали, а там все сорвалось.
Скандал... Паника... Ведь не могут же узнать городничий - Карафолька и все другие чиновники, что в гостинице живет Хлестаков - Кагарлицкий, которого нужно принимать за ревизора. Сказать это должны были мы, Бобчинский и Добчинский. Кроме нас, никто этого сделать не может. Никто! Растерянно стоит на сцене талантливый Карафолька, не зная, что делать. И все другие актеры стоят, как пришибленные. А за сценой, так и носа на нее не высунув, страдает самый талантливый из нас Коля Кагарлицкий. Ах, какой же он был Хлестаков на репетициях! И откуда у него все это бралось!.. А ведь раньше такой тихий был и незаметный... Мы его и за хлопца не считали. Ни с дерева в воду нырнуть, ни окно из рогатки выбить... Уткнет нос в книгу и сидит себе под грушей молчком. А на сцене такое выделывал, что только ах!.. И теперь никто этого не увидит.