Каким я был

Финн заварил чай, и мы медленно тянули горячую жидкость, прислушиваясь к шуму прибоя. А между нами сияло то, чему я боялся даже дать название. Вдруг молчание стало непереносимым, и я принялся рассказывать о своей семье, о двух первых школах, о Ризе, Барретте и Гиббоне, обо всем, что в голову придет.

Он слушал вежливо, не перебивал, сидел, чуть отвернувшись, чуть отстранившись от звука моего голоса. Не кивал, не хмыкал одобрительно, как все нормальные люди. Но и не хихикал, как идиоты-одноклассники. Он сидел совершенно спокойно – темные волосы наполовину закрывают лицо, о чем думает, не догадаешься. Если вообще о чем-нибудь думает. Может, он заснул уже и поэтому ни на что не реагирует? Но мне все равно казалось, что он по-настоящему слушает меня, я прямо представлял себе, как мои слова бродят окольными путями у него в голове, кружат, ищут чего-то, как он сдается, вздыхает и разрешает им войти. Мое лицо пылало от радости и стыда – уж очень я разоткровенничался, а Финн сидел молча, копна волос и длинные черные ресницы скрывали глаза и мысли, а заодно преграждали доступ к его душе.

Наконец я выдохся. Замолчал, упрямо ожидая ответа. Может быть, ему никто никогда не объяснял саму идею разговора? Текли минуты, а он все молчал. Мне жутко хотелось рассмеяться, оказаться победителем, сравняться с ним в таланте молчания. Но я сдался и спросил, как он тут оказался.

Он вроде бы даже не услышал вопроса, но только я собрался его повторить, как он начал говорить, медленно, шаг за шагом, словно нащупывал почву под ногами – вдруг в каждом слове ловушка?

– Это была хижина моей бабки.

Помолчал.

– Она меня учила истории и читать научила. И как лодкой управлять. И стряпать, потому что под конец глаза у нее уже никуда не годились.

Такая внезапная откровенность застала меня врасплох. Я ломал голову – что бы такое спросить, а то он снова замолчит. Как ее звали, как она выглядела, почему жила в этой развалюхе на берегу?

– Бабка в Ипсвиче родилась. – Он повернулся ко мне, чуть склонил голову. – В большом доме в городе. Хотела стать учительницей, но ее отец не признавал женского образования. Она сбежала из дома под венец в восемнадцать, и отец все завещал братьям.

Финн помедлил и добавил со всей серьезностью:

– Он, наверно, и так все им бы оставил.

Я пытался сложить четкую картинку из этих разрозненных фрагментов семейного древа. Получалось с трудом.

– Она поселилась в этой хижине, когда ее муж умер. Тогда здесь много кто жил поблизости – рыбаки, семьи.

Опять пауза.

– Люди тогда были бедными. Тут было дешевле.

Я пытался разглядеть тени прошлого – должны же они были как-то отразиться на его лице. Наверняка прошлые поколения определили цвет глаз, разлет бровей, контур щеки. Наверно, жизнь его прародителей имела какой-то отголосок и в настоящем – не так, как у моих предков. С наших семейных фотографий смотрели уважаемые банкиры и адвокаты в солидной одежде времен короля Эдуарда. Они без всякого выражения глядели прямо в камеру и, казалось, ни на кого не обращали внимания. Мои родители не были способны вдохнуть жизнь в семейную родословную, даже если бы захотели, – но не захотят, это точно. Моя история испарилась еще раньше, чем я появился на свет.

Я сидел неподвижно. Финн наконец поднял голову, вспомнил про меня, зевнул и указал на топчан:

– Поздно уже. Ночуй тут. Сортир за домом. Пошли, покажу тебе.

Прилив был, наверно, на верхней точке. До школы мне точно не добраться. Меня сразу же охватил ужас, смешанный с покорностью судьбе. Я глянул ему прямо в глаза – чуть-чуть удивления, чуть-чуть нетерпения – и понял, что каким-то образом решение уже было принято. Сердце так и бухало, когда я шел вслед за Финном к старомодному деревенскому туалету. Ну хорошо, подумаю об этом завтра. Что-нибудь придумаю. Что-нибудь…

Ветер остудил жар моего тела, заодно выдув из головы остатки разума. Я разглядывал небо, два созвездия я даже знал – может, притвориться, что это урок астрономии, а не жуткое нарушение всех возможных и невозможных правил?

Когда я вернулся, на топчане оказались комковатая подушка и пара толстых полосатых одеял, выцветших от времени. Мне ужасно не хотелось, чтобы он уходил.

– Твоя бабка… когда она умерла?

– Четыре года назад. Поверенные каким-то образом нашли ее младшего брата. Он приехал из Корнуолла и заплатил за похороны. Они много лет не общались.

– И никто не спросил, что ты теперь будешь делать?

– Пришлось ему сказать, что поживу с матерью. Про-верять он не стал.

Еще больше дырок в ткани повествования. Я попытался вообразить, как я все сам за себя решаю – во сколько лет? В двенадцать?

– Разве твоя мама…

Он ждал продолжения.

– Разве она… разве она не знала, что ты тут живешь?

Выражение лица не переменилось.

– Она меня родила, когда ей было шестнадцать. А в девятнадцать уехала. – Финн наклонился и поднял котенка. – Я даже не помню, как она выглядит.

Я подумал о своей матери, надежной, как несгораемый шкаф.

Я о многом хотел спросить, но разговор был окончен. Нам еще предстояло утвердить сложный договор – Финн будет терпеливо выносить мое присутствие, а я буду его боготворить, беззаветно, но осторожно, чтобы не повредить хрупкому равновесию его жизни.

Котенок спрыгнул на пол, и Финн подошел к печке, чтобы закрыть заслонку. Не удостоив меня спокойным ночи, он протянул мне лампу и исчез наверху. Я разложил одеяла, закутался поудобнее и долго еще лежал без сна. Тепло одеял отгоняло холод ночи. Я слушал ветер и разглядывал фотографии на стенах и трепещущие тени, падающие от тусклой лампы.

Сейчас мне так легко вновь представить себя там. Печка уже остыла, в хижине стало прохладно, но я укрылся в своей собственной теплой норке. Мне не страшны завывания ветра и шум прилива, я завернулся в одеяло, пропитанное запахом Финна – запахом дымка и старого дерева. Я точно знал, что он там, наверху, таинственный и могущественный, словно ангел. Все эти годы, стоит мне вспомнить ту ночь, как сразу же приходят все те же чувства – чудесные и ужасные, глубокие, как океан, и беспредельные, как ночное небо. Конечно, то была любовь, но я тогда об этом не догадывался. Финн был предметом любви, он был сама любовь. Он принимал любовь инстинктивно, без обязательств или условий, подобно лесному эльфу, мелькающему среди деревьев.

Наконец я потушил лампу, хотя, если верить моим часам, было еще совсем рано. И заснул, не отделенный от ночи ничем, кроме четырех ветхих стен и мечты о друге.

Глава 9

Когда меня разбудило солнце, Финна в доме уже не было. Я расстроился – он умудрился проскользнуть мимо, а я даже не услышал. Но поздно было об этом думать. Я быстро оделся, кратенько возблагодарил Провидение за отлив и помчался в школу, надеясь проскочить на завтрак незамеченным.

У школьных ворот меня ждали директор и полиция.

Родителям позвонили немедленно – сообщить, что я еще жив, спасательную лодку отменили. Меня сурово наказали за небывалое нарушение школьных правил – посадили под домашний арест и отобрали все льготы. Директор вызвал меня на серьезный разговор, угрожал, что выгонит из школы, – и в первый раз в жизни меня это расстроило.

Как ни странно, меня так никто и не спросил, где я шлялся всю ночь. Загадочно, забавно, но меня вполне устраивало – словно «вне стен школы» означало какое-то универсальное место, не требующее дальнейших уточнений. Это упущение только утвердило меня в мысли, что так называемый реальный мир невероятно туп, хотя приходится притворяться, что почти все время живешь именно в нем. Плевать я хотел на удивленные взгляды начальства, на издевки соседей по комнате и особенно на Риза. Он так и вился вокруг меня назойливой мухой, навязчиво предлагая свою дружбу и задавая вопросики с подковыркой. Притворялся, что ему-то все известно.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».