Ржавое зарево

— Ох-хо-хо! — Кораблевладелец Эрик с видимым удовольствием растирает моросную влагу по волосатой своей крепкой груди. — Зачем сегодня везде столько воды, хольмгардец? И это после вчерашнего, когда меня мутит от любого воспоминания обо всем, что умеет литься и булькать!

Зевает во всю пасть, зачем-то дергает себя за волосья…

— Молчишь, хольмгардец? Не молчи, поговори со мной! — Ну вот никак неймется веселонравному пьянчуге. Кабы заранее знать, что аж этак он разговорчив — ей-богу, лучше б чей другой корабль подыскать. И ведь что интересно: болтает почти без умолку, а сколько о самом нем узналось? С лягушачье крылышко. Только то, что гребцам да прочим его людям ведомо, а и они знают немного. Да еще вот давеча спьяну похвалился, будто не только словенской молви обучен, но и ромейской, а по-гречески якобы говорит так вольно, что греци его считают за своего (при Эриковой, кстати, смоляной образине то и не диво)… Мутный он, в общем — с таким нужно ухо держать востро. Ан, впрочем, и ты-то сам не больно прозрачен…

А мутному Эрику все не молчится:

— Хольмгардец… Дрот… Что за прозванье такое — Дрот?

— Дрот — это копье. Легкое, которое для метанья.

— Ловок, что ль, в обращеньи с таким?

— Ловок. И не только с таким. И не с одними лишь копьями.

— То заметно. — Кораблевладелец Эрик важно кивает. — Слушай, Дрот-хольмгардец, а плыви-ка ты и дальше со мною. По-нашему разумеешь, с оружьем ловок… Поплыли до теплого моря, а? Я плачу щедро…

— Нет. Сговаривались до Господина Великого, до Хольмгарда то есть. А уговор — он любой наищедрейшей платы дороже.

— Ждут тебя там?

— Ждут.

— Не жена ли?

— Жена.

— Обрадуется тебе?

— Еще бы… (Господи, ниспошли мне терпение!)

— А этой?.. — Кораблевладелец Эрик ехидно щурится. — Девке, которую ты в Йеллинге выкупил да с собою везешь — ей твоя жена тоже обрадуется?

— И ей обрадуется. (Боже, за что караешь! Терпенья уже нет никакого, а до Новагорода еще целых три дня пути!)

— Сродственница она ей, что ли? Может, сестра?

— Больше.

Чудо: Эрик на какое-то мгновенье смолкает — видать, обдумывает услышанное. Так ничего и не поняв, затевает опять:

— А где ты выучился так складно говорить по-нашему?

Вот же ж навязался допросчик… В пекло бы тебя, да поглубже — в самый что ни на есть жар бесовской смоловарни! Я ведь не выпытываю, где ТЫ чему выучился…

— А я долго вашей речи научаюсь. — Получай, стервь липучая, получай! Неужто ты и после этого не отстанешь?! — В нынешнюю жизнь, и в прошлую… Награда мне, вишь, да еще кой-кому такая пожалована: все допрежнее помнить и раз за разом встречаться. Понял?

Молчит не в меру любопытный корабельщик-купец. Хмурится, кривится с этаким нехорошим подозреньицем, но молчит. Вот так бы подольше…

Нет, ни черта ты не понял, друг-скандиец. И ни черта не поймешь, хоть до завтрева морщи лоб да трепли смоляную свою скудную бороденку. Я ведь и сам-то не шибко уже что-либо понимаю. Награда… Помнить… В том и загвоздка, что по-настоящему, не как с чужих маловнятных россказней, помнится уже только…

Только…

…Лес, недоеденный когдатошним пожаром, — толпа двуохватных стоячих трупов; бурые пряди мха виснут с культеподобных угольных сучьев; мучительно, но вместе с тем же как бы и радуясь труднопостижимым своим мучениям, щерится ввысь, в воспаленность болезненного заката грубое деревянное идолище — то ли конь, то ли собака, то ли боги знают что еще; иззубренный кремневый нож нависает над шеей привязанного к алтарю черного жеребенка… И голос — то ли стонущий, то ли поющий:

И гнедая тень вороного жеребенка, грязно-рыжее порождение мрака и крови обретает немыслимую для тени объемность, норовит отлепить себя от земли, приподняться…

И выпущенная вроде бы наобум крашенная ржою стрела, люто взвыв, описывает совершенно немыслимую петлю и вонзается в мох на том самом месте, где лишь долю мига назад лежал ты…

…А потом, позже, через десятки дней пути и через просто десятки десятков дней — слова мудрого дряхлеца, хранившего потаенное капище потаенного бога. «Борьба… черного против белого… железного лада-порядка против всевластья чувств… не слишком ли просто, чтоб оказаться правдой?» Или не совсем так он сказал? Или совсем не так? Вот, даже это, казавшееся едва ли не единственно важным, становится зыбким, теряет смысл…

Награда…

«К тебе, такому, и приживить, тебе и нести… И теперь нести, и до смерти… и после…»

Если это награда, что ж тогда зовется проклятием?

…А Эрик тем временем уже решил для себя, что к чему, уже вновь просветлел лицом:

— Вроде я вчера гораздо больше тебя выпил, а похмелье твое, гляжу, моего куда злее… Ишь как заговариваешься… Впрочем, все вы, тутошние, будто от века похмельные, все заговариваться горазды. Что ни слово — то по два смысла, что ни вещь — то по три названия… Вот хоть река эта: одна, а названий аж три! Мыслимое ли дело?

— А ты глянь через борт-то. Вишь, водица какая? Вот тебе и первое название — Мутная. Плавают по этой реке всякие, вроде тебя… гости… вот тебе и названье Гостинец. А третье имя этой реки… Жди-пожди, будем проплывать мимо Волхвова Омута — покажу. Жил в здешнем краю когда-то премудрый жрец бога, которого и в то давнее время знали немногие, а уж теперь-то подавно слыхом никто не слыхивал. И однажды тот жрец превеликое добро сотворил для людей — противу воли божества, которому служил. Вот оно, божество-то, его и наказало молоньями небесными. Да так, что на месте жреческого жилья осталась лишь огромная ямина — нынешний Волхвов Омут. Так люди сказывают. По правде-то оно не совсем так было, но правда редко живет дольше обычного человечьего века… Кое-кто омут этот уже за старицу принимает, а вскорости небось речное русло через самое то место пройдет. Так-то. Вот тебе и третье названье здешней реки. Волхвов Гостинец. Или уж просто Волхвов. В память, значит. Люди — ВСЕ люди — они ведь не как каждый один человек. Они добро помнят. Даже если не понимают, что это добро. Уразумел?

Молчит корабельный владелец. Чешет бороду и молчит.

А гребцы все тянут да тянут свою бесконечную песню, и весла размеренно дробят тусклое стекло речной мутной воды…

Плывет корабль.

Течет да течет река навстречу.

От истоков к низовьям.

Долго.