Страница 13 из 14
Только я в подворотню, а она тут как тут. Хлестнула меня плеткой, и стал жеребец кобелем.
Испугался я – мечусь по двору, а она за мной. Я под крыльцо, и она под крыльцо, я на сарай, и она на сарай. До той поры плеткой меня возила, покуда я на улицу не выскочил.
Тут она скорей подворотню заставила, и остался я на вольной воле.
Не успел дух перевести, набежали собаки и давай меня грызть-трепать. Охти-мнеченьки! Кое-как урвался я от собак, махнул в лес и по лесу бегу, бегу – сам не знаю, близко ли, далеко ли…
Есть мне нечего, истощал весь. Вижу падину, а есть не могу: ведь человеком был!
Смотрю, на одной поляне пастух ходит с коровами. Манит меня пастух к себе, а я не смею близко подойти.
«Бить, – думаю, – будет, дак опять беда».
Ну, да голод – не тетка. Слышу: пахнет жареным, и осмелел помаленьку. Поджал хвост, подошел поближе.
Пастух мне кусочек кинул. Я съел и гляжу, что дальше будет. А он и еще кинул, и еще… Я уж сыт стал, а пастух все кидает…
– Ах ты! – говорит. – Надо на деревню бежать, хоть хлебца еще принесть.
Побег он на деревню, а я около стада хожу, присматриваю.
Воротился пастух, опять мне дает, да я-то уж не беру, потому шкура-то у меня собачья, а сметка человечья. Слыхал я от старых людей: много наешься с голоду, дак пропадешь совсем.
Вот солнышко не рано встало, и пошли мы с пастухом коров собирать. Собрали и гоним. Он себе идет да посвистывает, а я гоню и гоню. Пригнали в деревню весь скот. Пастух пошел ужинать и меня с собой берет. Заходит он в избу, а я не смею идти – повалился под порог, лег на веник и гляжу, не бранятся ли хозяева, зачем собаку пастух привел. Вижу – нет, не бранятся… Я кой-как ползунком, ползунком и – под лавочку.
«Вот, – думаю, – сидел за столом, да в переднем углу, да на лавочке, и за честь не считал, а нынче и под лавочкой лежу, дрожмя дрожу: не прогнали бы, не прогневались бы!»
Да ничего, не прогнали, накормили, напоили, и пошел я за пастухом на ту фатеру, где ему ночевать черед. Он спать повалился, а я у него в ногах.
Утром опять вместе пошли: пастух коровушек выгонять, а я подгонять.
Так и живем двое все лето: пастух больше спит да гуляет, а я больше пасу.
Приметили это мужики и говорят пастуху:
– Ты что ж свое дело не справляешь?
– Как так не справляю? У меня весь скот в лучшем виде – хоть бы шерстинка пропала.
– Да ты спишь!
– А чего же мне не спать? У меня один пес за всем стадом углядит.
– Ан не углядит.
Вот и побились они об заклад.
Мужики говорят:
– Сегодня ты не ходи. Пусть кобель один пойдет.
– Ладно.
Пошел я в лес один со скотом. Пригнал на хорошо место, глаза не завел – присматриваю. Вот солнышко на вечер покатилось, и тут – на! Приходит волк. Приходит и сейчас – в стадо.
Схватились мы с им драться, я его рву, а он меня пуще! Он меня рвет, а я его пуще! Никоторый никоторого перемогчи не может: сила наравни.
А скот мой, гляжу – где-нигде… И не видать его стало!
«Ахти мне, – думаю, – далеко разбежались, во всю ночь не соберу».
И до того я рассердился, ажно впился волку в горло. Он и туда, и сюда – ничего не может сделать. Повалился – хоть домертва грызи!
Бросил я его и побежал скот собирать. Всех коров собрал до единой скотинки и ночью, в потемках уже, гоню в деревню, а крестьяне все стоят на улице.
– Нет, – говорят, – добра! Ночь на дворе, – видно, волк всю скотину придавил…
А тут колокольцы-то и забóтали. Идут коровушки, выменем до земли достают, – кормленные, сытые… А я справа забегу да слева подгоню, полаиваю да потявкиваю – берегу скот.
Крестьяне говорят:
– Вот мои идут!
– И мои идут!
– Идут! Идут!
Все коровушки домой пришли, никого не придавил волк.
– Ну, – говорят, – и пес! Ну и пес! Чисто человек!
И пошла слава про меня широко и далеко. Был человеком – дак псом ругали, а стал псом – дак человеком хвалят.
– Есть, – говорят, – кобель, что один пасет скота, сколько голов ни дай. Умный кобель, умней писаря.
А что писарь? Я этих писарей, может, два десятка видал: всякие бывают.
Ну а все ж таки лестно мне: кормят сытно, по шерсти гладят, я и живу себе помаленьку.
Вот уж и лето к концу. «Как, – думаю, – зимой будет?»
А тут вдруг в соседском городе покражи начались. Ходит вор, все лавки подламывает, и никак его поймать нельзя.
Всполошились купцы и послали одного за мной к пастуху.
– Что, – говорят, – запросит, то и давай. Товар да спокой дороже денег.
Приезжает купец на тройке и сейчас к пастуху.
– Продай кобеля!
Пастух не продает.
– Что угодно бери, а только продай.
Пастух запросил триста рублей, а купец уже и деньги подает.
– Мой, – говорит, – кобель!
Я вижу – купил меня купец, да и бросился ему сейчас на грудь (уже и всяки собачьи повадки знаю). Купец мало-мало на затылок не улетел, а не сердится.
– Вот, – говорит, – резвый! Вот, – говорит, – сильный!
Посадил он меня в повозку, а мне в повозке не сидится. Я прыгнул туда, где кучера сидят, выстроился на облучке, ветром дышу.
Эх, везут меня, а шерсть на мне так и расступается: отъелся в пастухах-то!
Ну, привезли меня в город, где пропажа случилась.
Услыхали люди, что кобель прибыл, бегут смотреть, кто булку несет, кто сайку, а ничего не беру. Разве кто подаст на тарелочке закусочку, – то слизну.
Построили мне в гостином дворе будочку, и меня на цепь посадили.
«Вот, – думаю, – не городской голова, а цепь на шею пожаловали, не каторжник, а к стенке приковали. Одно слово – собака!»
Сижу около своей будки – про старое вспоминать неохота, про новое загадывать – боязно.
Уж и ночь настала. Только собаки полаивают, только караульные покрыкивают. А как глухая полночь – и собаки замолкли, и караульные не кричат: все равно, как нигде никого нет.
И слышу я, идет по пришпекту, по панели, будто сенная куча катит. И прикатила эта сенная куча прямо к моей лавке. Коленком уперлась и двери выломила.
Вижу, самолучший товар набирает и кладет в тюк. И набрала этого товару самолучшего, сколько унести могла, и выходит из лавочки с товаром.
Я гляжу и думаю, как бы это ее захватить, чтобы цепи хватило.
Соскочил с будочки – да прямо на вора, едва и живого отпустил, кое-как он от меня уплелся.
А я на товар повалился и лежу, чтобы кто другой не унес.
Вот глухая полночь прошла, и опять собаки залаяли и караульные запокрыкивали. Утренняя заря настала. Вижу – обход идет, лавки осматривать.
Заходят в мою да так и стали – кругом все чисто. Крали да и украли. Ничего не оставили.
– Вот, – говорят, – триста рублей за кобеля дали, а лавка подломлена. Где он, сторож этот хваленый? Спит небось!
Пошли к моей будке и видят: весь товар тут, только что примялся маленько. Ну, взяли они из-под меня и понесли в лавку. На много тыщ украдено было. Сами и определить не могли – оценщиков приводили.
Ну, сняли с меня цепь и повели по домам обедом кормить. Опять несут булки, сайки, а я на это и не гляжу, только закусочки с тарелочки слизну, да и пошел себе!
Живу я в этом городе долго ли, коротко ли, гостиный двор караулю, а слава моя далеко покатилась.
Докатилась славушка и до самого царя.
А царь в ту пору в большой заботе ходил. У него во дворце неспокойно стало. Все, что ни есть лучшего, невесть куды теряется. До того дошло, что хоть корону руками держи.
А тут еще царица тяжела сделалась – ей время родить, а она плачет, боится… Пропадет наследник, что будет делать? И царь сомневается, так и так прикинет, а ничего не выдумает.
Ему и говорят:
– Надо этого кобеля купить, – пусть сторожит.
Царь обрадел, сейчас сряжает за мной генерала одного.
– Купи у купцов кобеля. Что запросят, то и давай.
А если на деньги не согласятся, то дал тако письмо, что, мол, и так везите.
Поскакал генерал. Собрал всех купцов, показывает записку.