Страница 18 из 21
Борьба советской власти и ее идеологических институтов со стилягами затянулась на десятилетие. Сам термин, ядовито прилипчивый, сочинил фельетонист из «Крокодила» Николай Беляев (он и в редакторах этого журнала побывал) в сорок девятом году. Но и в пятьдесят седьмом – пятьдесят восьмом, когда в комсомольской прессе начиналась казнь Стрельцова, Эдуарда искусственно пристегнули к тем, кто не переставал быть объектом сатиры.
Стрельцов стилягой все же не был.
А и был бы, что уж такого предосудительного? – резонно спросят меня сегодняшние люди, начитавшиеся мемуарных книг Виктора Славкина и саксофониста Алексея Козлова (того, который «Козел на саксе», как говорят про него герои пьесы «Взрослая дочь молодого человека»). Сколько талантливых, широко признанных теперь людей вставали на толстую – и часто самодельную – подошву, натягивали с мылом узкие самострочные брюки, взбивали кок (вот кок, как мы уже знаем, и великий футболист наш носил), вывязывали галстуки с пальмами и голыми дамами. Их так долго встречали по одежке блюстители нравов, что заметить не успели, что мир меняется в направлении, о котором любители джаза и танцев под джаз узнали раньше верноподданных комсомольцев. Ну а что касается моды, то в ней во все времена бывали свои первопроходцы-разведчики – стиляги, первыми улавливающие перспективу, которую несут в себе неожиданности кройки и шитья. Ну и разве грех – неудержимая потребность в особом стиле жизни?
Но я не собираюсь сию минуту лезть в эти чрезвычайно любопытные дебри. Меня сейчас занимает только Стрельцов в контексте того времени.
И критиков Эдика – добровольных и ангажированных – я тоже очень бы хотел понять. Тем более что из моего повествования о Стрельцове вряд ли вырисовывается некто с крылышками за чуть-чуть сутулой спиной.
Конечно, на придирки к нему он часто сам и напрашивался.
Но неужели человек, чья футбольная гениальность никогда не вызывала сомнений, не заслуживает того, чтобы быть рассмотренным отдельно и особо, не добираясь сотым до сотни, говоря словами другого поэта, пострадавшего в один год со Стрельцовым?
Собственно, на подсознательном уровне Эдуарда давно выделили, как не выделяли ни до, ни после никого из самых замечательных спортсменов. Время выразилось не только в таланте его, а в славе, неуместной в том регламенте, что был принят тогда в нашей северной стране, – время рвалось вперед, а его по советской привычке сдерживали недозволенными приемами.
Евгений Евтушенко сначала ввел Эдуарда в свою прозу под именем Коки Кутузова. Трудно сказать, до или после фельетона с поставленным Стрельцову диагнозом звездной болезни закончил он работу над рассказом, но точно, что сочинял его после первого июня пятьдесят седьмого года, когда сборная СССР играла в Лужниках против румын.
В рассказе Евгения Александровича он и его друзья в каком-то захудалом ресторанчике, который им, безденежным юношам, по карману, встречают своего соседа – футболиста, нарушающего спортивный режим накануне ответственного матча, неумеренно пьющего пиво.
Рассказ называется «Третья Мещанская», а Стрельцов – из Перова, но поэт разрушает автобиографичность своей прозы ради того, чтобы укрепить ее выразительнейшим знаком: присутствием в жизни автора футболиста номер один.
Первый поэт и первый футболист обязаны соседствовать в завоеванном знаменитостями мире.
Летом в Коктебеле, когда Эдик будет уже приговорен к лесоповалу, Евтушенко скажет: «У советской молодежи есть три кумира – Глазунов, Стрельцов и Евтушенко». Что не помешает ему очень-очень скоро – поэма опубликована в десятой, октябрьской, книжке толстого журнала – для рифмы к слову отцов (речь идет о наплевательском отношении к памяти старшего поколения) соединить Стрельцова со стилягами{Приблизительно через полвека поэт очень строго отчитал меня за передергивание – у него в поэме Стрельцова со стилягами объединяет не автор, а обыватель, осуждаемый автором. Если это так, то удивимся смелости Евгения Александровича, не испугавшегося пойти наперекор самому Хрущеву. Я поверил Евтушенко (он сказал, что против своего поколения никогда бы не выступил) – и перепроверять его трактовку не стал. – Примеч. авт.}.
Вообще-то и претензии к стилягам в творчестве «первого поэта» не до конца ясны для меня. Помните: «И пили сталинградские стиляги»? Дальше стиляги стреляют у него – в стихотворении – винными пробками в стену, где написано: «Сталинград не отдадим».
Евтушенко-то зачем встречать кого-либо по одежке?
Сам же вроде бы натерпелся от советских пуритан и просто недоброжелателей.
Еще в начале пятидесятых в стенной газете Союза писателей Константин Ваншенкин посвятил ему дружеские стихи, где проходился по длиннополым пиджакам и всему прочему, в чем щеголял недовольный в недалеком будущем стилягами стихотворец.
Много позже Евтушенко опубликует стихи, посвященные их давнему спору-ссоре с Василием Шукшиным.
Шукшин, избранный во ВГИКе не то комсомольским секретарем, не то – не помню точно – кем-то в институтский комитет комсомола, чуть ли не сам ножницами резал узкие штаны различным маменькиным и папенькиным сынкам, с его точки зрения затесавшимся в престижный вуз. А Евтушенко он предлагает в стихах снять позорящий его как сибиряка со станции Зима галстук-бабочку.
Поэт же заявляет Шукшину, что и сапоги кирзовые – точно такое же пижонство и выпендреж, если человек, сыгравший в кино главную роль, в состоянии купить себе хорошие и дорогие ботинки.
И он скинет свою «бабочку» лишь при условии, что Василий Макарыч вылезет из своих «кирзачей»…
Мне хотелось сказать сейчас о загадочности тогдашних состояний и умонастроений, бродивших в нашем обществе, замороченном объявленными послаблениями и прежним расхождением на практике с тем, что декларирует власть. Той же осенью, при публичном избиении Пастернака, Евгений Евтушенко держался очень достойно, чем отличался от многих, не менее достойных, чем он, людей.
Стрельцов, разумеется, не читал строк про себя и стиляг, не слышал никогда про ту публикацию. И был с Евтушенко в прекрасных отношениях. Незадолго до кончины Эдика мы в разговоре с ним коснулись в связи с чем-то Евтушенко – и он, улыбаясь и качая головой, протянул с веселым воспоминанием: «Же-енька». Ему – смертельно больному – продолжал казаться забавным эпизод в Чили конца шестидесятых, когда присутствующий там одновременно со сборной по футболу Евтушенко пообещал по пятьдесят (кажется) долларов личной премии за каждый забитый гол. А Стрельцов забил целых три, а четвертый – в свои ворота – напуганный им защитник хозяев Морис, – и столько денег у Жени не оказалось. Тогда футболисты добавили свои – и знатно отметили победу в каком-то, не из последних, ресторане. Вот такое идиллическое продолжение получилось у «Третьей Мещанской» десять лет спустя.
Летом пятьдесят пятого года, когда Стрельцов уже играл за сборную, а его более поздние критики еще не находили в поведении форварда во внефутбольном быту ничего предосудительного и вызывающего, на улице Воровского в Москве стал выходить журнал «Юность», редактируемый Валентином Катаевым – тем самым, что написал в тридцатые годы эпиграмму на знаменитого футболиста, тренировавшего краткосрочно, как мы здесь уже вспоминали, московское «Торпедо» Федора Селина: «…зелен луг и зелен лес, только очень рыжий Селин в эту зелень как-то влез».
Про «Юность», чей тираж превосходил тираж всех нынешних журналов вместе взятых, – журнал, рассчитанный на сверстников Эдуарда, – резоннее всего говорить с негромкой, чтобы не дразнить тех, кто отрицает (в чем есть резон) все в советском прошлом, но все же похвалой, чтобы расположить к рассказчику тех, кто отрицает в этом прошлом не все подряд (в чем резон тоже есть).