Страница 17 из 21
К помощи науки, медицины этот самородок не обращался, сам на глазок определял нагрузки игроков в предсезонье и в сезоне. В игроках и выборе тактики на матч ошибался в редчайших случаях. На установках бывал краток. Даже в присутствии заводского начальства избегал каких бы то ни было накачек, излишне строгих напутствий.
Маслов ненавидел дилетантов в футболе и не мог скрыть, что сомневается в глубине понимания игры чиновников, руководивших футболистами.
И те в отместку не подпускали и близко к сборной страны мудреца из «Торпедо» и киевского «Динамо», куда он пришел в середине шестидесятых.
Виктор Александрович умел напустить на себя грозный вид, но в «Торпедо» (в Киеве после всего пережитого ему пришлось вести себя несколько по-другому) виновники практически не слышали разносов после поражений. Дед ограничивался общим разбором – без упоминания конкретных фамилий.
В душу к молодым лидерам – Иванову и Стрельцову – он тем более не лез. Их игру если корректировал, то минимально. Но вплотную занялся теми, кто окружал фаворитов. Строил омоложенную-дело Бескова продолжалось – команду с учетом выдающихся возможностей своего сдвоенного центра атаки. При таком центре и не нужно было пятерых чистых нападающих – и Юрий Фалин, чтобы не тесниться в первой линии, отходил назад.
В сезоне пятьдесят седьмого года «Торпедо» поднялось на второе место в чемпионате – высшее достижение в истории клуба. А чемпионами стали московские динамовцы – Михаил Якушин был удачлив и с новым поколением игроков.
Бесков же тем временем вошел во вкус преподавательской работы.
Он казался созданным для нее.
Константин Иванович смягчался под восторженными взглядами мальчишек, во всем ему подражавших, копировавших его пробор в прическе, его манеру говорить и двигаться.
Ученики на всю жизнь запоминали «режиссерские показы» Бесковым того или иного приема.
Ключевой игрок торпедовской защиты в шестидесятые годы Виктор Шустиков, занимавшийся у Константина Ивановича в ФШМ, вспоминал, что урок у них начинался с того, что тренер внятно разъяснял им технику выполнения элемента или приема, а потом проводился медленный, словно в рапидной съемке, показ, повторяемый многократно.
Рапидное изображение сменялось скоростным.
Бесков не старался поразить воображение «школьников» своим умением, а учил. И если показанный им прием получался, радовался больше, чем сами ученики.
Константин Иванович подводил подопечных к требованиям команды мастеров.
Но если в командах, где потом Бесков работал, он бывал к игрокам и нетерпимым, отчуждал от себя несправедливо уличенных или подозреваемых в недостаточной преданности тренеру и его идеям, то на мальчишек он никогда и голоса не повышал. Проявлял бесконечное терпение и – при всей вызываемой им почтительной дистанцированности – достигал короткости в отношениях, какая бывает в лучшие минуты детства с отцом или старшим братом.
Не помню уж от кого слышал я в ранней молодости, что великие писатели только делают вид, что пишут для толпы.
На самом деле они пишут друг для друга.
Но толпа и не читает великих писателей, ограничивается знанием имен некоторых из них – для разгадывания кроссвордов.
А сегодня и писатели – не скажу про великих, близко никого из них не знаю – вряд ли друг друга читают.
Футбольные тренеры – и великие, и невеликие – встречаются на более узкой соревновательной тропе, чем деятели литературы. (Сегодня, между прочим, из-за общности методик, образцов и влияний извне выделить великих труднее, чем во времена, которые описываю, на слуху скорее имена удачливых, хотя и великих без фарта не бывает.) И не замечать одному другого и всех остальных коллег нет никакой возможности. Но вражда чаще мешает оценить достоинства соперников, что вообще-то для победы над ними необходимо.
Не стану утверждать, что тренеры-классики умели во всех случаях уважать собратьев по ремеслу и в своих высказываниях о конкурентах придерживались цеховой корпоративности: я сам слышал нелестные отзывы Якушина об Аркадьеве, когда им и делить уже было нечего, недоброжелательные слова его о Бескове; слышал и от Бескова уверения в том, что превзошел он и самых знаменитых из старших предшественников.
Но и Якушин, пришедший вместо Аркадьева в послевоенное «Динамо», не ломал из самолюбия выстроенное Борисом Андреевичем, а с молодой энергией стал строить то, что предшественник, на взгляд Михея, в своем проектировании упустил – и теперь наверстывал упущенное, работая в ЦДКА. И Маслов не захотел убивать в игроках то, что привил им, что посеял в них Бесков, а распорядился выученными другим игроками согласно собственным воззрениям на футбол.
Во второй половине шестидесятых содержание футбольной жизни в СССР составило тренерское соперничество Бескова и Маслова, руководивших московским и киевским «Динамо». А вот за десятилетие до того они, не сговариваясь, не союзничая, потрудились над «Торпедо».
«Глазунов, Стрельцов и Евтушенко»
По утрам они собирались на излете своей торпедовской улицы – возле входа в метро «Автозаводская». Отсюда автобус увозил их на службу – в Мячково, где жили они на сборах. А пока ждали транспорт, шутили и беседовали с Лизой, прозванной ими Зулейкой, – она сидела в павильончике для чистки обуви, торговала гуталином и шнурками, смуглая, эксцентрично-энергично миниатюрная, с жарко-темными глазами и бойким, завлекающим говорком. Безоговорочная спартаковская болельщица, она стала сердечным другом – забытое сегодня сочетание – торпедовцев стрельцовско-ивановского созыва (Зулейка и Кузьма ровесники). Мне рассказывали, что Слава Метревели-уж не знаю, насколько всерьез, – делал ей предложение. Но, как я понимаю, у Лизы, не монашки по всей вероятности, длился платонический роман со всем «Торпедо», включая тренера Маслова. Она превращалась в достопримечательность всякого района, где работала. Конец века она застала в будке на Никольской, рядом с ГУМом, – и ее иногда снимают для телевидения, интервьюируют: кладезь занимательной информации. Правда, расспрашивают ее про самых знаменитых, у которых она и дома бывала, которые поверяли ей секреты, которые привозили ей в подарок разные тряпки из-за границы. А для меня, например, Лиза особенно замечательна тем, что в цепкой памяти сердца она держит всю компанию тогдашнюю: люди состарились, спились, умерли, кто-то и при жизни наглухо забыт, смыт злым течением времени, а в Лизиных хрониках, как именую я для себя ее рассказы, где и документ всегда вроде бы подлинный, и вместе с тем ни о ком плохого слова, тем более при посторонних, все друзья прожитых лет остались красивыми и молодыми. Да и кто сейчас, кроме постаревшей Зулейки, видит исчезнувшую компанию не просто стайкой бравых парней, а загадочными и одинокими мирами, вне зависимости от высот признания или перепада высот: спортивная известность более всего похожа на электрическую лампочку, которая ярче всего вспыхивает перед тем, как навсегда погаснуть.
Простые ребята, от нечего делать весело толковавшие с чистильщицей ботинок, – и вот, полувека не прошло, а один из них в полукилометре каком-нибудь от метро стоит бронзово-изваянный и на пьедестале.
Они топтались в одинаковых иностранных плащах с погончиками, а указующий перст невидимой угрозы уже задержался на том, кто станет в самом конце века натурой для скульптора.
Все они одеты по тем временам на редкость хорошо, но иноземный «прикид» на Эдике – при его-то стати – показался кому-то нарядом эпатирующим, вызывающим нежелательные для ревнителей советской идеологии параллели: «стиляга и стрельцов».
Стиляга и Стрельцов – в закавыченных для моего злорадного цитирования рифмованных строчках, выхлестнувших из-под пера культово-либерального поэта – и опубликованных вскоре после несчастья с Эдиком. Оба явления преподнесены с маленькой буквы.