Страница 34 из 51
Трофимов выждал, пока за Глушаевым захлопнулась дверь.
— Честный советский гражданин… — в раздумье повторил он слова Глушаева. — Тем более странно и непонятно, как мог гражданин Глушаев говорить здесь то, что он говорил… Товарищи судьи! Вина Лукина очевидна. Но он виноват не только в том, что тяжко оскорбил жену. Не только в том, что почти до самого конца судебного следствия отказывался признать свою вину. Лукин виноват и в том, что дал себя обмануть! Я обвиняю его не один. Вместе со мной обвиняют Лукина его недавние друзья. Нет горше разочарования, чем разочарование в друге… Но, обвиняя Лукина, настаивая на его наказании согласно части первой сто сорок шестой и части первой сто пятьдесят девятой статей Уголовного кодекса РСФСР, я надеюсь, что он сумеет вернуть себе уважение своих друзей, сумеет заслужить прощение жены. Я надеюсь, что яд прошлого не глубоко проник в его сознание!
В зале раздались аплодисменты. Друзья Тани и Константина повскакали со своих мест и горячо хлопали прокурору.
— Слово предоставляется защитнику товарищу Струнникову, — сказал Новиков, когда шум в зале улегся.
— Товарищи судьи! — торжественно начал Струнников. — Готовя свою защитительную речь, я, так же как и представитель государственного обвинения, задал себе вопрос: что толкнуло моего подзащитного совершить то, что он совершил? Я искал ответа на свой вопрос, надеясь тем самым найти смягчающие вину обстоятельства. Но я далеко не сразу нашел нужный ответ. Лишь здесь, в зале судебных заседаний, лишь сейчас — после показания одного из свидетелей по делу — нашел я, наконец, причину, приведшую моего подзащитного на скамью подсудимых. — Струнников торопливым движением взял лежавшие перед ним на столе очки и, надев их, дружелюбно посмотрел на Трофимова. — Товарищи судьи! Сегодня мы рассматриваем один из тех случаев, когда пути обвинения и защиты полностью совпали. Ведь показания свидетеля Глушаева равно нужны и мне — защитнику и товарищу Трофимову — обвинителю. Между нами нет расхождений. И не защищать, а обвинять должен я сейчас Лукина в защитной речи. Да, обвинять своего подзащитного! Ибо в таком обвинении, в раскрытии подлинной причины проступка Лукина, содержится и его защита. Вот почему, обращая ваше внимание, товарищи судьи, на молодость моего подзащитного, на его чистосердечное раскаяние и признание своей вины, я вместе с тем говорю: да, виновен! И главная вина моего подзащитного — в этом я целиком присоединяюсь к представителю государственного обвинения — в том, что он поддался дурному, разлагающему влиянию. Я надеюсь, товарищи судьи, что приговор ваш не будет слишком суровым. В заключение прошу вас специальной рекомендацией избавить в дальнейшем моего подзащитного от работы у гражданина Глушаева. Не следует Лукину быть шофером у Глушаева. Неверные пути в жизни указывал молодому человеку этот его начальник.
Струнников сел.
В зале снова громко зааплодировали.
— Слово предоставляется подсудимому Лукину, — объявил Новиков.
Лукин медленно поднялся с места, выпрямился и глубоко вобрал в себя воздух. Трофимов впервые увидел его не сгорбленным, а таким, каким он, наверно, был прежде: высоким, стройным, со свободно развернутыми плечами.
— Я многое понял на этом суде, — тихо сказал Лукин. — Никогда не забуду я того, что здесь говорили. — Голос его осекся, и Лукин уже совсем тихо, точно говоря с самим собой, недоуменно спросил: — Мог ли я когда подумать, что случится такое в моей жизни?.. Нет, не мог. — Он тяжко задумался. — Не мог, а случилось. Мечтал прямой дорогой по жизни пройти, да не сумел. — Лукин умолк и вдруг, ясно как-то глянув на всех, громко, ломким от волнения голосом сказал: — Вина моя большая, сознаю…
Был объявлен перерыв, а затем, вернувшись из совещательной комнаты, Новиков огласил приговор. Суд, учитывая признание и осознание подсудимым своей вины, учитывая его молодость, хорошую в прошлом работу и то, что он подпал под дурное влияние своего непосредственного начальника, приговорил Лукина к трем месяцам исправительно-трудовых работ с отбыванием по месту службы.
27
После бурных весенних гроз с переменчивыми то теплыми, то холодными ветрами, после хмурых дней, лишь ненадолго, словно мимоходом, пригретых весенним солнцем, в Ключевой вдруг пришло лето. Напоенное запахами свежих трав и молодой листвы тополей, короткое северное лето было сейчас особенно хорошо. И, будто спеша насладиться этим летним покоем, недолгим теплом, короткой порой молодых зеленей, город зажил по-летнему беспокойно и весело.
Ребятишки с утра до позднего вечера бултыхались в прозрачной воде Ключевки, девушки и парни бродили по окрестным лугам и лесам, пели протяжные уральские песни, рвали прекрасные своей нехитрой красотой полевые цветы, а на рассвете раздавались на улицах торопливые шаги, стук отворяемых дверей да вдруг звонкий девичий голос — такой радостный, такой тревожный, что, услышав его, не уснешь уж до самого утра.
Трофимов отложил книгу, медленно перелистал стопку исписанных листков на столе и встал. Не хотелось ни читать, ни работать.
Летний вечер шевелил листьями рябины, что тянулась своими ветками к самому подоконнику, заглядывал в комнату щербатым полумесяцем.
Трофимов прислушался. В доме было совсем тихо.
«Видно, все ушли», — подумал он и, неожиданно для себя, мысленно увидел Марину. Она, наверно, идет сейчас по залитой светом аллее парка, идет, окруженная друзьями, и, слушая их веселые речи, чему-то сдержанно улыбается. Он живо представил эту ее улыбку — спокойную, ясную — и ее манеру вдруг прямо и испытующе взглянуть на собеседника, точно спрашивая его, зачем он ей все это говорит.
Как часто, встретив этот испытующий взгляд девушки, Трофимов умолкал, и тогда, сбившись с проторенной дорожки спокойных застольных бесед, что вели они между собой, встречаясь по вечерам в столовой, переводили они разговор на серьезный лад, говорили о своей работе, о том, что волновало их, чем жили они все эти дни. Нет, с Мариной невозможно было разговаривать просто так — от нечего делать. Но нельзя же было говорить только о делах? Лучше уж иной раз помолчать.
— Что это вы словно воды в рот набрали? — удивленно спросила их как-то Евгения Степановна. — Или опять на каком-нибудь законе не сошлись?
— Нет, мама, — рассмеялась Марина. — Это мы просто новый способ разговора придумали: про себя.
С тех пор так и повелось у них обрывать затянувшийся деловой разговор или какую-нибудь пустую застольную беседу понятной обоим фразой: «Поговорим про себя»…
А после, помолчав, заговаривали они о самом неожиданном.
Помнится, в один из таких разговоров Трофимов рассказал Марине о своей семье. В первый раз со дня гибели жены и сына говорил он о них, не тая душевной боли, не страшась услышать в ответ какие-нибудь давно стершиеся утешительные слова.
Так день за днем они узнавали друг Друга, и эти беседы были полны для каждого открытиями, из которых слагалась и крепла их дружба.
Сейчас, охваченный внезапным чувством тоски, потому ли, что был один во всем доме, или потому, что представилась ему Марина там — в парке, среди друзей, Трофимов решил немедленно разыскать ее. Точно боясь опоздать, он вдруг заспешил и, на ходу накинув пиджак, выбежал из комнаты.
Но, чтобы найти Марину, ему незачем было идти в парк. Подперев голову рукой, девушка сидела на ступеньках крыльца своего дома.
— Вы — здесь? — радостно изумился Трофимов. — А я-то собирался разыскивать вас по всему городу!
— Садитесь, — кивком головы указывая на ступеньки, сказала Марина. — Зачем это я вам так срочно понадобилась?
— Честно говоря, я даже и сам не знаю. — Трофимов сел подле Марины. — Просто испугался тишины в доме или — как это еще называется? — одиночества… — Он тревожно взглянул на девушку и виновато улыбнулся. — Робковат я стал, Марина Николаевна, вот что.
— Одиночество, одиночество… — медленно выговаривая слова, произнесла Марина и, быстро обернувшись к Трофимову, не то шутя, не то серьезно спросила: — А обо мне вы и не подумали: что, если я как раз хочу сейчас побыть одна?