Страница 1 из 5
Алине Д.
«И понравилась эта девица глазам его
и приобрела у него благоволение.»
(Есф. 2:9)
1
– Итак, мы построили область решения, которая является замкнутым выпуклым многоугольником…
Девушка, стоящая у доски, повернулась к аудитории.
Сергеев в тысячу первый раз отметил детали ее внешности.
Тонкие ноги и руки соответствовали тонкому телу, с ними хорошо сочетался неразвитый задик. Маленькое личико имело пропорциональные черты и было почти красивым. Вся она создавала ощущение хрупкости, которое подчеркивал непропорционально большой бюст.
То ли стесняясь, то ли не умея подобрать бюстгальтер, девчонка затискивала свои богатства так, что они образовывали прямоугольный параллелепипед. Было непонятно, каким образом она сохраняет равновесие, не падая вперед.
– И что дальше, Настя? – спросил он.
– Дальше? Дальше. Дальше…
Студентка пожала тонкими плечами.
Крепко спрессованная, грудь даже не дрогнула.
– Дальше проводи линию целевой функции и ищи крайние точки, – не выдержал он. – Ты прекрасно умеешь все это делать.
Доцент Сергеев отвернулся от маленькой отличницы.
Девушек с приличной грудью в группе хватало.
Оставалось сожалеть, что высшая математика на этой специальности длится всего один семестр и он не увидит их в летней одежде.
Если Настя не осознавала достоинств и упаковывалась в посылочную коробку, то Алина под джемпер надевала идеальное бюстье, которое обрисовывало агрессивные округлости и намекало на что-то еще.
А Наташа не мерзла и носила блузку с открытым воротом. Ее выпуклости, выложенные напоказ, сверкали, как во времена Людовика.
Задержал взгляд на Наташиных бледных персях дольше, чем следовало, Сергеев почувствовал стыд.
В преддверии пятидесятилетия он уже вышел в тираж; ни молодость, ни просто зрелость не могли вернуться ни на миг.
Но студентки были молодыми, дразнили телами одногруппников и рикошетом поражали его.
Правда, неясным оставалось, осознают ли девицы реакцию доцента.
Да и сам он ничего плохого не делал, только рассматривал их украдкой, а этого никто не запрещал.
В конце концов, он был живым мужчиной, студентки не носили хиджабы и оставались общем достоянием.
– Владимир Иваныч… – раздался голос от доски.
– Что, Настя?
– Минимум целевой функции получается в точке «два, один».
– Правильно. Молодец, Настя. Теперь ищи максимум.
– А разве может быть сразу и минимум и максимум?
– Не сразу, а при разных значениях икс и игрек. Двигай линию.
– А как?
– Так, – ответил он. – Сама прекрасно знаешь, как.
Настя отошла от доски, словно взгляд издалека помогал решить задачу.
Справа – на первом ряду, около двери – сидела Марина.
У всех студентов имелись фамилии, но хороших – вроде Насти – или очень плохих – типа Алины или Наташи – Сергеев называл по именам.
Средних он не запоминал: они представляли сплошную серую массу.
А Марина оставалась Мариной, хотя не была ни хорошей, ни плохой.
Чтоб описать ее, у Сергеева – не филолога, а математика – не находилось слов.
Его внимание она привлекла на первой лекции, третьего сентября.
Девушка сидела вольно, сияла бедрами в колготках цвета здоровой кожи.
Прохаживаясь вдоль доски, Сергеев видел только гладкие Маринины коленки.
Но присев к столу, заметил белые трусики, сверкнувшие в недрах черной юбки.
Доцент быстро отвернулся, однако удар был нанесен, студентка запала в душу.
В основной массе первокурсники вели себя как школьники: шумели и веселились. Им казалось, что институт станет простым продолжением школы, где ожидают легкие строгости при неизменном попустительстве в финале.
Прозрение относительно новых бед ждало в декабре, но декабрь был далеко.
Несколько человек все-таки прозрели: сидели скромно, внимательно слушали, старательно писали конспекты.
Среди этих оказалась и Настя, хотя изначально Сергеев заметил ее параллелепипедную грудь, лишь потом констатировал редкое сочетание внешней формы и умственного совершенства.
А Марина не вписывалась ни в ту, ни в другую категорию.
Она не балбесничала с командой великовозрастных детей, но и не превратилась в сплошное внимание.
Существуя сама по себе, эта девушка делала вид, будто что-то пишет, и отстраненно глядела в сторону окна.
Во дворе корпуса росли рябины, среди веток шныряли пестрые птицы, клевали красные ягоды, перекрикивались звуками «тра-тра-тра-тра».
Но чтобы это рассмотреть с четвертого этажа, требовалось перегнуться через полуметровый подоконник. Сидя за столом, Марина могла видеть только небо – скучное и унылое, по-зимнему пустое.
Экстремали функционала Ферма – по которым распространяется свет согласно волновой теории – искривлены в анизотропных средах, в воздухе они прямые.
Однако студентка смотрела так, словно ее взгляд огибает препятствие.
Марина вообще не поддавалась сравнению с одногруппницами.
Ее лицо не было слишком взрослым, но на нем лежала печать пережитого. Такой не наблюдалось на чистых мордашках вчерашних школьниц, Насти или Алены.
Впрочем, в современных группах собирались студенты разных возрастов, кто-то поступал в институт после техникума.
Возможно, Марина была из таких, романтические туманы ее юности рассеялись. На окружающий мир она смотрела таким взглядом, точно ей все надоело и она не ждет ничего.
Одевалась она неплохо, но не казалась роскошной.
Когда-то обесцветившись, девушка не обновляла прическу, темные корни отросли сверх меры.
В отдельные моменты Марина чем-то напоминала Сергееву актрису Скарлетт Йоханссон в фильме, где та была такой же раздраенно-неухоженной.
Когда-то давно – в государственном университете, а не в этой «академии экономики и сервиса» – Сергеев любил работу и к себе относился иначе.
Читая лекции математикам, для собственного удовольствия он объяснял даже не входящие в программу полиномы Лежандра.
На студентов Сергеев тоже смотрел по-другому.
Он не просто помнил всех по именам и фамилиям, но по каждой группе составлял список в особой тетрадке – знал, кто как живет, к каждому студенту относился с корреляцией.
С городских, обласканных родителями, требовал по полной программе, иногородним, живущим в смрадном аду общежития, делал большие поблажки. Также жалел беременных, сирот, слабых здоровьем. Жалел всех вообще.
Доцент вел себя, как какой-нибудь Франциск Ассизский, светоч абстрактной благосклонности, и ему казалось, что только так и должен поступать преподаватель.
Увы, отданное добро не только не вернулось обещанной «сторицей», но вообще угасло в черных пустотах Вселенной.
Времена сменились, сменилось все вообще, причем в худшую сторону. Это родило иной взгляд на жизнь.
К студентам Сергеев стал равнодушен, видел в них не отдельных людей, а безликую массу, служащую источником средств к существованию.
Он забывал их, выходя из аудитории, не запоминал лиц, не узнавал в толпе и удивлялся, когда кто-то здоровался на улице.
Впрочем, на улицах он бывал редко: спустившись на парковку академии, садился в машину и сразу запирался изнутри, пешком никуда не ходил, даже в ближайший супермаркет ездил.
Он старался избегать ненужного общения, дома не отвечал на сигналы домофона, выключал сотовый, не выходил в соцсети.
Студенты из всех людей составляли категорию самых надоевших.
У той горстки, которая осталась небезразличной, Сергеев помнил только имена, подробностями жизни не интересовался.
Он не выяснял, чем дышат «в миру» умница Настя и красавица Наташа.
И относительно Марины, которая весь семестр ласкала взгляд, Сергеев тоже ничего не ведал.
Не знал даже, городская она или приезжая.
Это обуславливалось не личной метаморфозой кандидата физико-математических наук, «доцента ВАК» Владимира Ивановича Сергеева, а общей ситуацией, сведшей отношения между студентом и преподавателем к Марксовой схеме – где «Т» поменялось на «О», то есть «оценка», а «Д» осталось прежним.