Страница 7 из 11
И мы невольно как-то опускали легкие ременные поводки, лошади брали ход, которая-нибудь из них, более горячая, не сдерживала себя и пускалась вмах, и мы скакали, скакали, перегоняя друг друга и весело гарцуя на лошади, пока снова нам не преграждала дорогу какая-нибудь неровность.
Я не мог налюбоваться своим чистокровным киргизом Саврасиком, который плавно покачивал меня на своей гладкой и мягкой спине, обладая замечательной иноходью, — небольшого роста такой, складный такой, как будто выточенный, с такими темными лоснящимися, как у статуэтки, ножками, с такой пышною гривою и богатым хвостом, который словно плыл за ним, немного развеваясь в воздухе.
Это была славная, смирная, ручная лошадь, которая словно была довольна этою прогулкою, и только похрапывала дорогою, гордо неся свою сухую, словно вылепленную художником, красивую головку. И любуясь ей, наблюдая ее во время хода, следя за ушами ее, вечно прядущими, слыша ее звонкое ржание, я не раз трепал ее по шее, не смея ее пришпорить.
Есть такие лошади в нашей киргизской степи, которые чаруют вас с первого взгляда, удивляют вас замечательной своей смышленостью, поражают своей послушностью, которые, чувствуя вас на себе, словно только ждут малейшего движения вашего поводка, наклонения даже вашего туловища, чтобы тотчас же следовать вашему приказу. И при этом всегда готовы пуститься вмах, и сразу перейти на плавную иноходь, как только вы устали.
На таких лошадях верховая езда только одно удовольствие, и этот памятный день так и остался у меня в памяти, как одно удовольствие с раннего утра, когда я сел на эту случайно предложенную мне киргизскую лошадь.
Мы тронулись в путь, когда только еще всходило южное солнце. Был июнь месяц, и вся степь словно только что расцвела для нас и покрылась ярко-зеленою, мягкою, шелковистою травкою и, по мере того, как мы подвигались вперед, как поднималось солнце над громадным простором ее, я любовался ею, видя ее в самом разнообразном освещении.
Вон она вся, словно покрытая утренней дымкою, которая начинает уже кой-где отделяться от нее и подниматься к бирюзовому небу; вон она словно взбрызнута вся, начиная от первой травки и кончая седыми холмиками, тающею росою; вот она вспыхнула вся розоватым, мягким нежным оттенком, когда вдоль нее брызнули первые лучи солнышка и раз навсегда, казалось, захватили ее теплыми, нежными лучами; вон она засияла вся под ними и заискрилась и ярко выступила своей зеленью и яркими цветами, и только впадины ее, озера и болота — остались еще с дымкою, которая быстро тает в воздухе, чтобы заиграли веселые блестящие зеркала воды…
Каждый час — новое зрелище. Каждый час — новая картина этой степной природы — тихой в своей первобытности, скромной, но величавой на вид, которую как-то не хочется нарушать даже нашим караваном.
И мы молча едем и любуемся ею в это степное, ясное, тихое утро и молча двигаемся далее и далее, рассекая те степные равнины.
Степь! Степь! Сколько прелестей в тебе в такое летнее утро, сколько свежего воздуха, который словно здоровьем вливается в грудь, сколько тепла и света — яркого, которым пронизывает тело человеческое, как будто нежа его, вливая в него что-то такое жизненное, бодрящее, здоровое, вызывая его к деятельности и жизни!..
Недаром, больные грудью стремятся тут к природе. Недаром слабые, малокровные, потерявшие, теряющие жизненность в себе, идут в эту степь, чтобы взять себе ее здоровый, чистый воздух!
Порою мы делали нашим маленьким караваном привал, когда уставали качаться в седлах.
В большинстве случаев, это была — маленькая, словно последнее воспоминание наших лесов, березовая, светленькая, с белыми стволами роща. Какой прохладой веяло от этой листвы. Сколько аромата цветов было на этой опушке леса, защищенной от солнышка. Как хорошо было спуститься с лошади и пасть и растянуться на этой теплой, шелковистой траве под ярко-синим безоблачным небом.
Тогда лошади свободно пускались с закинутыми поводьями за седла на простор степи, а мы часами лежали и дремали под тенью мелкой поросли опушки. Не думая ни о чем, а только наслаждаясь этим легким воздухом, которым легко так дышать, только чувствуя, как разливается в теле нега от этого сухого, нагретого солнцем, чудного воздуха.
Не хотелось, бывало, расставаться с этой, приютившей нас на время, березовою рощею; но дорога была еще впереди, и мы снова садились на своих лошадей и пускались в дорогу.
Мы ехали к озеру Тайчи. Это озеро было знаменито в этой киргизской степи; но эта известность его была не от минеральных каких его вод, ни от славного степного кумыса, каким могут похвастаться киргизские сибирские степи, а от ярмарки, на которую киргизы сгоняли сюда сотни тысяч своего скота и съезжались сами с громаднейшего пространства.
Этот съезд и привлекал нас собой, представляя редкое место для всевозможных наблюдений, где легче всего познакомиться, узнать, что такое степь, где легче всего узнать свободно разгуливающего по ней ее киргиза, видеть его жизнь — наблюдать ее во всей ее непринужденности.
Это была своего рода выставка степи со всеми ее овцами и баранами, со всеми ее козлами, быками и лошадьми, со всеми населяющими ее народностями, начиная с переселенца хохла и кончая бедным киргизом, со всеми ее юртами, увеселениями, со всей той обстановкой степи, которая интересна для нового человека. И мысль об этой ярмарке часто дорогой приходила в голову, и мы только о ней и говорили.
— А, что, Ахмет, — обращались мы к своему проводнику, — скоро Тайчи?
— Тайчи? — переспрашивал нас в мохнатом малахае, несмотря на лето, Ахмет. — Тайчи далеко еще: сначала будет дорога, потом будет другая дорога еще — небольшая со столбами, с проволокой, потом будет юрта одна, потом будут Тайчи! О, — заключил он, — Тайчи далеко, далеко еще, далеко!
Но мы не огорчались этой далью степной, радуясь тому, что в ней столько для нас заманчивого, нового, что мы не можем этой степью налюбоваться.
Действительно, мы скоро встретили одну дорогу. Эта дорога была уже колесная и такая гладкая, ровная, убитая копытами прогонного скота, что хотя по ней сейчас пускай любой автомобиль со скоростью ветра.
Скоро попался нам настоящий тракт, если только можно так назвать проселочную дорогу с телеграфными столбами.
— Куда же идут столбы? — спросили мы Ахмета.
Ахмет важно ответил.
— В Тайчи.
Скоро мы увидали и обещанные юрты киргизов — белые под солнцем, как пятна, в зеленой степи, кругом которых что-то издали копошилось в виде стада.
Уже вблизи этих юрт, разбросанных по степи, мы неожиданно встретили всадника. Он был в теплом бараньем малахае и верхом на быке. Пропустить такой случай было невозможно нашему любителю-фотографу, и мы попросили Ахмета приостановить немного всадника, чтобы запечатлеть его во всей его прелести на фотографическую пластинку.
Действительно, он был прекрасен, с своим темно-бурым рогатым быком, с своей арбою скрипучею, с первобытными колесами, с своим седлом на воле, и с плетеною корзиною, полною какого-то ярмарочного груза.
Фотографировать его было делом одной минуты при этом сияющем ярком солнышке; но что меня поразило, это то, что он не был удивлен этим своим позированием и смотрел на все это уже, как на знакомое ему дело.
— Как тебя зовут? — спросил я его, почти уверенный, что он не ответит, не зная русского наречия. Но он бойко и быстро ответил:
— Керимко.
Керимку предложили папирос, он взял одну, не слезая с седла, с чисто киргизским достоинством и грациею, и закурил ее, сидя на своем быке.
Картина получилась еще более оригинальная, и мы все громко расхохотались.
Это был молодой, но взрослый уже парень, и с такими умными темными глазенками, которые, словно так и говорили нам, что ему только нужен случай с нами познакомиться, чтобы подружиться.