Солнцеворот

— А как же… Те люди… Что созданы Солнцем? — Левмир едва ворочал языком.

Что-то изменилось. Он куда-то шел, а Абайат придерживал его за плечи.

— И где они? Покажи мне своим драгоценным перстом, где хоть один такой замечательный человек? Они все погибли, потому что не могли жить совсем. Их мучило собственное существование. Ты хочешь показать мне пальцем на драгоценную княжну Айриэн, дочь моего дорогого друга Торатиса. Но разве Солнце сделало её, скажи мне? Разве не плоть от плоти она своего отца и своей матери, которую тоже исторгла из чрева мать её? Да, в ней гораздо более света, чем в другом человеке, таком, как я, но делает ли её этот свет счастливым? У Абайата большие уши. Абайат слышит, как княжна Айриэн плачет и говорит, что лучше бы ей было умереть. Как может хотеть умереть счастливый человек?

Закрылась какая-то дверь, Левмир оказался в полумраке. Абайат оставил его. Покачнувшись, Левмир чуть было не упал. Вернее, он упал бы, но сзади оказалось что-то мягкое. Койка? Нет, больше, тут настоящая кровать, огромная, как… как…

— Конечно, Река требует жертву, — продолжал Абайат, и Левмир понял, что тот зажигает свечи. — Но что с того? Река требует малую жертву. Чтобы ты доказал ей свою верность. Солнце же требует всего тебя, и ему ещё и мало. Ты всю жизнь должен тяжко трудиться и мучить себя, чтобы стать достойным Солнца! А Река примет тебя таким, какой ты есть. Река поможет, если ты просто отдашься течению. Например, сейчас. Ты спросил, говорит ли со мной Река, о великий воин, и я отвечаю: разве она не говорит и с тобой сейчас? Разве ты не слышишь, как её воды несут тебя всё дальше?

Левмир чувствовал, как сильные руки быстро, но аккуратно расстегивают пуговицы на его кафтане и понимал. Понимал слова Абайата. Его действительно будто несло куда-то стремительной рекой.

— Зачем Река и сделала вампиров, — шептал Абайат. — Вампиры должны были заставить людей понимать, что такое быть счастливыми. Что такое жить в природе и любить свою жизнь, любить друг друга, есть и пить, и лишь приносить малую жертву… Разве малая жертва — это чересчур слишком для большого счастья?

Вспомнилась жизнь в Сатвире, и Левмир понял, что Абайат прав опять. Разве не был он там счастлив? Разве не были счастливы все люди в этой деревне? Были. До тех пор, пока Эрлот не сжал Сатвир в стальном кулаке. Зачем, зачем он это сделал?!

Быть может, он тоже приносил жертву? Но ради чего можно приносить такую жертву? В сравнении с чем она может казаться «малой»?

Вертелись и прыгали образы и воспоминания. Чьи-то руки нежно касались обнаженной груди. Эти же руки толкнули Левмира, и он упал на кровать, почувствовал, как с него пытаются стянуть штаны…

Жертва. Жертва… Жертва…

Это слово настойчиво, будто в такт ударам сердца, вспыхивало перед глазами. Оно не давало покоя, оно заставляло барахтаться и плыть против течения.

И Левмир остановил сердце.

Эмарис почувствовал это, но не подал виду. Оставив кубок на полу, он поднялся и, вежливо улыбнувшись печальной княжне, которая тщетно пыталась развеселиться разбавленным вином, удалился. Стоило покинуть зал, как шаг вампира ускорился.

Проглядел всё-таки, когда этот разговорчивый выродок с хвостом на голове увлёк отсюда Левмира. А теперь — остановившееся сердце. Чего можно ждать от деревенского парнишки, который обнаружил, что с ним едва не сотворили нечто, не укладывающееся в голове?

Или даже сотворили…

Дверь, дверь, дверь — не то, но близко. Ах да, вот. Нет времени на приличия.

Эмарис выбил дверь ударом ноги и остановился. Посреди огромной комнаты, уставленной горящими свечами, лежал, держась за горло, голый князь Абайат. Он был жив, но глаза его закатились, а на губах застыла блаженная улыбка.

Над ним возвышался Левмир, обнаженный по пояс. Глаза его пылали алым, и этот яростный взгляд достался Эмарису весь, без остатка.

— Ты знал? — послышалось рычание, совершенно не похожее на мальчишеский голос.

— Прости, я не подумал, что он до такой степени обнаглеет, — повинился Эмарис. — Но — да, о склонностях князя Абайата слухи…

— Ты знал о жертве?! — взревел Левмир.

Помедлив, Эмарис кивнул.

— Почему не сказал?

— Потому что ты сделал бы то, что собираешься сделать сейчас.

— Хочешь мне помешать?

Эмарис думал секунду, потом мотнул головой.

— Нет.

— Почему?

— Потому что так будет правильно, и я с самого начала это чувствовал.

— Нет, мне, дураку, не понять. Вам что, так нравится жить в трюмах?

— Да ты помолчи и послушай, что человек умный говорит!

— Этот, что ли? Его кто умным назначил — ты? Вона, лес! Тут конвоиры бы стояли — так сама Река велела их ножом по глотке и бежать. Но ведь и конвоиров нет, а мы…

— Сядь, сядь, брат. Вот, выпей!

— Не буду я их ви́на распивать! Тоже мне, задобрить решили.

— Почто такой гордый? Или ты, коли сами дают, — брезгуешь?

Парень — который, как наверно знал Зяблик, угодил в смертники за несколько жестоких изнасилований, — молча кинулся на сидящего с кружкой бородача. Завязалась драка. Вялая, как все предыдущие, и быстро закончившаяся. У других костров рассмеялись, искрами перелетели от толпы к толпе несколько скабрезных шуточек, и вновь всё вернулось к ровному гулу голосов.

Зяблик, приткнувшись в тени дерева, в одиночестве вырезал из деревяшки фигурку волка, ловя отблески ближайшего костра. К костру его, само собой, не допустили — куда там, с уважаемыми-то людьми рядом сидеть! Но Зяблик был даже рад остаться, наконец, в одиночестве. Он не понимал этих людей. Жили столько времени, вповалку лёжа друг на друге в тесном вонючем трюме. А как оказались на просторе — тут же снова друг к другу прилипли и грызутся, грызутся.

Да и вообще, многого сегодня Зяблик не понимал. Почему они все здесь? Днём всё казалось более-менее правильным. Людей вместе с лошадьми выгнали на выпас, кругом были солдаты, бдительно следящие, чтобы никто не улизнул. Некоторым, самым доверенным заключенным, позволили охотиться в лесу, и сейчас от костров тянуло ароматом мяса. Зяблик сглотнул слюну. Повезет, так когда уснут — косточки обгложет. Хотя и за косточки небось драться придется — не один он тут такой умный.

Днём всё казалось правильным. А когда Солнце начало клониться к закату, лошадей загнали обратно на корабли. Потом — выкатили бочки с вином. Разрешили заключенным переночевать под открытым небом. И… ушли.

Сейчас на берегу пировало несколько тысяч заключенных-смертников и не было ни одного вооруженного солдата, ни одного захудалого матроса. Разумеется, тут же возникли разговоры о том, чтобы дать дёру, но пока оставались разговорами. Те, кто выступал с предложениями, сами не решались бежать и требовали одобрения остальных. А остальные… Одним не хотелось подводить людей, которые им доверились, другие не умели выживать в дикой природе и не собирались менять верную миску баланды на возможный успех в охоте. Третьи, потрясая кружками с вином, говорили, что теперь всё изменится, что на Западе они будут вровень с солдатами княжеских армий, что уже заслужили прощения, проделав столь трудный путь.

Зяблик сделал последнее движение ножом и полюбовался на получившегося волка. На славу вышел, красавец. Покрасить бы ещё чем.

Сам Зяблик о побеге и не думал. Один точно не справится, а с кем-то… Нет уж, спасибо, на корабле его жизнь хоть чего-то стоит. Может, хоть пинка дадут тому, кто его прибьёт. Вот если бы надежный друг был…

Зяблик спрятал под лохмотья нож и фигурку, встал и, держась в тени, отошел от «своих».

— Да смысл-то бежать? — услышал он краем уха. — Ты знаешь, что вампиры летать умеют? Обернется летучей мышью, или туманом — куда ты убежишь? Вот потому-то никакой охраны и не оставили — знают, что деваться нам некуда.

Неслышно ступая, Зяблик слонялся от костра к костру, разыскивая заключенных «Утренней птахи». Иногда сердце его сладко сжималось от мысли, что он может хоть сейчас наклониться над одним из гогочущих пьяных подонков и перерезать горло. Конечно, он бы не сделал этого — слишком страшно — но ведь мог. Сознавать это было приятно.