Солнцеворот

— Ратканон, — проговорил собеседник. — По идее — заорать бы.

Кайсер его понимал. Он слышал вопли людей, которых вытаскивали из домов. Вампиры отвлеклись, не видели, как встают мертвецы. Видели только заключенные. Вот уж все они сгрудились у дыры в стене фургона и по очереди смотрят…

Великан достал из-за пояса нож, резанул себя по запястью. Сердце не билось, и лишь несколько капель крови неохотно сорвались с дрожащей руки на срез шеи женщины.

Огромные руки бережно взяли голову, приставили на место.

«Вставай, — услышал Кайсер шепот, едва переродившийся из мысли, почти неразличимый в рёве подступающего к деревне огня. — Вставай, Ринайна! Мы ещё не закончили».

— Не хочет, — шепнул собеседник Кайсера.

Около минуты и вправду не происходило ничего. Но вот по телу женщины прошла судорога. Взметнулись руки, ощупали голову, и с губ птицей сорвался стон. Ратканон зажал ей рот ладонью.

Слава о Ратканоне гремела давно и далеко. Раньше Кайсер лишь посмеивался над этими детскими страшилками о большом и сильном человеке, который убивает вампиров. Сейчас стало не до смеха.

Но если Ратканон собирает свои кишки с земли и встаёт, значит, не такой уж он и человек теперь. А раз так — значит, бьётся не против вампиров, а против… Эрлота? И, коли так, есть ли смысл предупреждать своих тюремщиков об опасности?

В фургоне было тихо. Ни одно сердце не билось. Десять вампиров, закованных в цепи, видели одно и то же, и думали одинаково.

Ратканон тихо переговорил с Ринайной. Та обреченно кивнула, сидя на земле. Ровная линия разреза на шее быстро бледнела. Женщина, как вампир, была старше Ратканона, и раны её заживали быстрее.

Великан помог ей подняться. Вместе они пошли к фургону. Взрослая женщина казалась рядом с Ратканоном девчонкой-подростком.

— Ну, сохрани Река, — выдохнул Кайсер, отпрянув от стены.

Огромные ручищи вцепились в края пролома и, будто бумагу, разорвали сталь. Красные глаза сверкнули в полумрак.

— На чью сторону собираетесь встать? — Голос Ратканона гудел низко, заставляя вибрировать пол фургона.

— А цепи снимешь? — протянул руки тот, с землистыми волосами.

Вместо ответа Ратканон схватил цепи и легко, одним движением разорвал их. Обрывки звякнули об пол.

Следующим к великану приблизился Кайсер.

— Их семнадцать, — сказал он. — Паскар — тот, что в сарае — самый сильный. Эти — так, бойцы обычные. Если крови не насосались, конечно…

— Этой крови? — произнес хриплый женский голос.

Ринайна, только что отошедшая, появилась рядом с Ратканоном и брякнула на пол фургона саквояж с пробирками. Губы Кайсера растянулись в улыбке.

— Ага, — сказал он. — Той самой.

Ты молодец. Ты выжил.

Она стояла во тьме, улыбалась, но почему-то по щекам её текли слёзы. Сардат смотрел на неё молча. Он устал спрашивать, устал недоумевать, устал жить. Но понимал, что эта мелкая вредина не отцепится от него просто так, не отпустит за Реку, пока он не исполнит её желания.

Поскорей бы…

Сардат стоял на границе деревни, перед тропой, окруженной с двух сторон лесным пожаром. Он не дышал, но чувствовал запах дыма. Приятный запах, но не тогда, когда от него задыхаешься.

За спиной кашляли люди. Там же негромко переговаривались освобожденные вампиры. Преступники. Убийцы. Те, что вели охоту на землях Эмариса. Те, что пытались утаить людей от лап Эрлота не ради людей — ради себя. Они грабили, убивали, насиловали, не желая склоняться ни перед одним режимом. Но, возможно, теперь до них, наконец, дошло, что осталось лишь две стороны, и только на одной их жизни будут что-то значить.

Кто-то приблизился.

— Надо идти. — Сардат с трудом узнал тихий голос Ратканона. Вспомнил, как ещё несколько минут назад тот ревел, превращая тело Паскара в горстку неприятных воспоминаний. Теперь великан был тих и угрюм.

— Ты правильный выбор сделал, — сказал Сардат. — Не думай об этом больше.

Ратканон долго молчал, потом пошел вперед быстрым шагом. Сардат двинулся следом, ощущая, как за ним тянутся остальные. Аммит и Ринайна, десяток вампиров и — люди. Притихшие, озадаченные, не знающие ещё, как относиться к перемене, случившейся с тем, в ком привыкли видеть родного отца.

Сиера догнала Ратканона и шла с ним рядом, оглядываясь на Сардата. Тот ускорил шаги и, как только занял место Сиеры, она исчезла.

— Я понимаю тебя, — всё так же тихо произнес Ратканон. — Понимаю, зачем ты вырезал глаза. Только мне хотелось бы вырезать себе сердце.

Сардат молча наклонил голову. Тьма обступала его. Баюкала и обещала покой. Вот только — пройти ещё немножко. Сделать ещё капельку…

XVII

Жертва

На сорок первый день пути справа по борту появилась земля. Семафорщики поднимались в «вороньи гнезда» и передавали приказы. Флотилия перестраивалась, готовясь пристать. На всех кораблях царило радостное возбуждение, даже на «Князе князей», где иные жили получше, чем на твердой почве.

Торатис, стоя в одиночестве у борта, опустил подзорную трубу. Он один не веселился. Его душу грызла чёрная тоска, которая с каждым днем становилась всё чернее. В который уже раз князь вспоминал слова, сказанные Эмарисом ещё на Востоке, дома: «Там, на Западе, лишних смертников не будет. А такая тварь, как ты, пригодится всегда. Тварь, готовая сдохнуть без рассуждений».

Неужели это и есть единственный достойный путь того, кто отрекся от Солнца, выбрал Реку, а потом пошел и против неё? Каждый шаг, каждое принятое решение приближали душу к бездне отчаяния. Он не мог больше сделать ничего светлого. Любой правильный поступок отныне обернется кровью и страданиями. Ненавистью к себе. И взглядом дочери, в котором давно уже плещется нечто неимоверно хуже презрения. Чувство, находящееся за гранью человеческих возможностей, доступное лишь вампирам.

— Хочешь добиться успеха — пусти кровь! — послышался сзади веселый голос, одновременно вкрадчивый и насмешливый. Так змея в басне подбирается к зазевавшейся птичке.

Торатис обернулся, окинул взглядом своего «дорогого гостя». Абайат выглядел так, как требовала его дикарская натура. Бритый череп сверкал на солнце, а пучок волос, торчащий из его середины, вздымался вверх, поддерживаемый неведомыми силами, и ниспадал до затылка черным фонтаном.

Абайат был раздет по пояс и вооружен. Палаш, кинжал, ножи… Как будто сам собирался сражаться.

— Рвёшься в бой? — поинтересовался Торатис, вновь обращаясь к созерцанию лесистого берега.

— Совершенно нет. Настоящий мужчина должен показать Солнцу, что он его не боится и готов сражаться за свою веру.

Торатис хмыкнул. Если подумать, то Абайат и его люди действительно днем выходили неохотно, а если выходили, то — во всеоружии. Раньше Торатис списывал это на недоверие к матросам, но правда оказалась смешнее.

— Солнце убоялось, — сказал Торатис. — Ещё часов двенадцать — и закатится от ужаса.

— Э-э-э, дорогой мой князь! — покачал головой Абайат. — Для того ли я подошел, чтобы шутить с тобой шутки? Совершенно нет. Шутки мы будем шутить, когда одолеем Рубеж. Но я смотрю на твоё лицо и вижу там борьбу. Ты сражаешься сам с собой, как подобает мужчине. Внутри тебя бьются Солнце, Река и трусливый человек…

Рука Торатиса вцепилась в горло Абайата.

— Ты кого трусом назвал, педераст?

Абайат лишь оскалил зубы.

— Сильная рука одинокого мужчины, да, — прохрипел он. — Но ты ведь боишься, Торатис. И я боюсь вместе с тобой. Боюсь, что в нужный момент ты не отдашь нужный приказ. Если мы не отдадим жертву берегу — в десять раз больше с нас спросит море. А моря нам не обойти, дорогой мой князь.

Торатис опустил руку и, понурившись, отвернулся.

— Ты прав, — признал он. — Мне отнюдь не нравится то, что предстоит.

— Так зачем же ты мучаешь своё большое и глупое сердце, дорогой мой князь? — Абайат прижал к груди обе ладони. — Доверь плохое дело тому, кто любит плохое дело. А сам займись хорошими делами. Займи своих вампиров, сделай так, чтобы они пировали и забыли обо всём. А когда придёт утро, и Солнце посмотрит на окровавленный берег, возопий: «О, горе мне, если бы я знал, что замыслил этот подлый педераст Абайат!».