Солнцеворот

Добрались мы и до книг. «Язык вампиров», — так она назвала письмена, показавшиеся мне столь непонятными. Они ничего общего не имели с человеческой грамотой. Здесь каждый росчерк нёс своё значение, и значения эти, переплетаясь, рассказывали целые истории тем, кто мог и хотел понимать.

Только тогда я задумался, кто такая Эмкири. И, будто бы почувствовав это, она осознанно совершила оплошность — позволила застать себя с пробиркой, из которой пила кровь. Заметив мое изумление, Эмкири сказала лишь: «Похоже, мне пора уйти вновь».

Лежа в постели той ночью, пытаясь уснуть, я ощутил её присутствие. Она склонилась надо мной, прошептала: «Отдыхай, малыш. Взрослей и жди меня».

Впервые меня укусил вампир. Яд Эмкири был сладок и невыносим. Я тянулся к ней, надеясь продлить эту пытку вечно, но она отстранилась, шепнув: «Позже, малыш. Расти».

Впоследствии я узнал, что такое болезнь фаворитов. Но у людей она развивается, когда их кусают ежедневно. У меня всё это началось сразу. Я бредил ею, меня лихорадило и казалось, что я не смогу прожить и дня. Но я прожил неделю. Я смог одолеть себя, смог заставить себя не думать. Я буквально за шкирку вытаскивал себя из дома и ходил по лесу вокруг, уже не пытаясь сбежать — знал, что не получится. Пока гулял, думал о том, чтобы шевелить ногами и не падать. Когда уставал, думал о том, чтобы упасть в постель и забыться.

Когда Эмкири вернулась, я задал ей один вопрос: «Зачем ты так со мной?»

И вновь она улыбнулась в ответ: «Я с тобой играю. Ты — мой».

Теперь я стал кем-то вроде фаворита.

Она делала со мной всё, что хотела. Могла обескровить и оставить так на весь день. Я лежал, не в силах пошевелиться, смотрел на неё и думал лишь об одном: почему у меня до сих пор бьется сердце?

«Можешь меня ненавидеть, — напевала Эмкири, — но придется меня любить».

Потом она выхаживала меня, как тяжело больного, кормила бульоном с ложечки, помогала вставать, когда было надо. Она купала меня, но уже не как ребенка. В её глазах я видел приближение нового, и всё моё существо трепетало в ожидании. Яд Эмкири дурманил мой разум, но не меньше дурманила её улыбка, её глаза, её тело, её дразнящие прикосновения.

В ту ночь, когда она собралась уходить, всё свершилось. Я достаточно окреп и порядочно обезумел её стараниями. В свете луны она сбросила одежды, раздела меня и уложила в постель.

Мне казалось, что я умер, потому что жизнь просто не могла подарить такого. А ещё казалось, что впервые я живу, по-настоящему живу.

«Дождешься меня», — прошептала на прощание Эмкири.

Она исчезла, а я стал ждать, считая каждый вдох.

Но Эмкири всегда давала достаточно времени, чтобы справиться с ней и остаться наедине с собой. «Не торопи смерть, — вспомнил я спустя четыре дня её слова, — она ведь придёт». И тут я понял, что произойдет дальше. Я был зверюшкой, был сыном, фаворитом. Мне предстоит месяц или два пожить в качестве её любовника. Эмкири показала то, что меня ждет, и понимала, что я не сумею устоять. Не теперь, не тогда, когда она уничтожила мою душу, покорила мой разум. После всего этого останется одно — смерть.

Три дня я задавался вопросом, готов ли умереть от её руки. Два дня я отвечал: «Да». На третий день что-то внутри заставило меня сказать: «Нет».

Иногда бывает так, что прямого пути не существует. Ты идёшь, кружишь, блуждаешь, и внезапно оказываешься в таком месте, о котором и не подозревал, находишь нечто, о существовании чего и не догадывался. Я нашел внутри себя гордость. На дне той выгребной ямы, в которую меня опустила Эмкири, там, где даже солнце не светило, я нашел гордость…

Я поднялся наверх, в библиотеку, и собрал с полок книги. Весь день без устали я рвал страницы, мял их и наполнял ими спальню. О, я прекрасно знал, с кем имею дело. Я видел силу и скорость Эмкири, понимал, что она чует, как волк, видит, как орел, и слышит, как летучая мышь. А ещё она прожила на свете столько, что глупо было и думать о том, чтобы одолеть её.

А ещё я любил ее. И представлял, как в этой спальне она снимет с себя волчьи шкуры, воображал, как сверкнут её глаза. Я плакал, но не позволял слезам попадать на сухие страницы. Они должны были оставаться сухими.

Тогда я придумал правило, которому подчинил жизнь: «Сначала дело — потом страх». Я рвал бумагу и повторял эти слова, вновь и вновь, не давая себе думать ни о чем другом. Я ждал того мига, когда смогу, убежав в лес, упасть без сил и рыдать, проклинать себя всласть. Но эту честь ещё нужно было заслужить.

Эмкири вернулась через два дня. У меня было достаточно времени, чтобы приготовиться, достаточно возможностей всё убрать и раскаяться. Но я затаился в спальне и ждал. В полной темноте я слышал, как внизу отворяется дверь, хлопает. Легкие шаги, которых не различить было, даже находясь рядом, я теперь слышал так, будто сам стал вампиром. Я перестал дышать, мое сердце перестало биться, лишь одна мысль вопреки смерти удерживала меня По Эту Сторону: «Сначала дело — потом страх».

«Санат!» — позвала она, и в её голосе я различил недовольство. Моя госпожа недовольна мною! Кровь звала к ней, вниз, но я стоял неподвижно, закрыв глаза, и ждал.

Эмкири позвала ещё несколько раз, потом начала искать. Она напевала, и сначала мне сделалось дурно. Она ведь ни о чем не подозревает, а я нанесу ей такой удар в спину! Потом сделалось страшно — а что если все мои приготовления ничего не значат? Что если она лишь улыбнётся, погасит огонь взмахом руки и позовет ужинать? На смену страху пришла надежда. Но я продолжал ждать, а она — искать.

Я слышал, как она бродит по второму этажу. Я чувствовал, как она заглядывает в библиотеку. Знала ли она, как я старался сокрыть следы своего преступления, ставя на полки пустые переплеты? Нет, не знала. Эмкири не задержалась там, пошла дальше.

Вот скрипнули ступеньки лестницы под её ногами. Если бы я мог дышать меньше, чем не дышать вообще! Я ждал, ждал, ждал и молил Реку заставить её уйти. Пусть она просто уйдёт. Почему бы вечной вампирше вдруг не подумать, что ей осточертел этот дом, этот мальчишка, да и эта половина мира. Пусть возьмёт, да и улетит прочь! Почему не сейчас?..

Но Эмкири шла, звала меня нежным голосом, и вот толкнула дверь в спальню. В ту самую спальню.

У меня закружилась голова, перед глазами поплыли разноцветные пятна, и показалось, будто я вижу её глазами. Вот она стоит на пороге спальни, заваленной грудами мятой бумаги. Свечи горят в канделябрах. В постели лежит человек, с головой накрытый одеялом.

«Санат? — удивилась Эмкири. — Что ты здесь устроил, глупый мальчишка? Что это — мои книги? Такое у людей представление о романтике?»

Бумаги зашуршали у нее под ногами. Вот она подошла к кровати, протянула руку, коснулась одеяла, дёрнула на себя…

Я вдохнул и выдохнул.

Я толкнул дверь и шагнул вперёд.

Я поднял самострел.

Эмкири слышала за спиной моё движение, но не успела среагировать. Сначала она увидела свернутую кучу простыней под одеялом. Потом поняла, что одеяло подалось слишком уж тяжело. Успела ли она сообразить, что к нему были прикреплены нити? Нити, которые тянулись к канделябрам.

Эмкири сама обрушила свечи, и пламя взвилось до потолка. Она повернулась, чтобы бежать, но в дверях стоял я.

«Сначала дело, — сказал я себе, спуская тетиву. — Потом — страх».

Эмкири научила меня стрелять без промаха, и стрела пробила ей грудь. Она упала на кровать, которую уже захватывал огонь.

Я спешно сменил стрелу. Руки начали дрожать, но я понимал: нужно время. Нужно ещё немного времени, чтобы огонь успел сделать то, чего я сделать не смогу.

Я выстрелил, когда она приподнялась, и стрела пробила ей лицо. Только тогда я захлопнул дверь и подпер её самострелом так, чтобы открыть изнутри было нельзя.

Бросился вниз. Схватил мешок с припасами. Вылетел наружу, добежал до края поляны и обернулся.

Маленький одноэтажный домик горел. Дым и языки огня вырывались из окон. Пламя гудело, что-то обрушивалось внутри, и… Я слышал крик. Далекий, беспомощный, одинокий крик той, что стала моей первой любовью и первой жертвой. Той, чей яд всё ещё жил в моих венах и отзывался, вопил в унисон госпоже.