На выдохе сна

– Хорошо, допустим. А ты сам всегда во всем идеален? Всегда был аккуратен, никому не хамил, не подрезал, пусть случайно, просто пропустил поворот и надо повернуть?

– Да что ты мне пургу гонишь! Всегда понятно, ошибся человек или лезет нагло.

– Ладно, хорошо, бог с ним, с подрезанием. А ты всегда был вежлив с родителями, не малодушничал, всегда помогал слабому, бился за несправедливость, в общем, всегда был самый-самый?

Глеб некоторое время молчал.

– Ты прав, я тоже был свиньей, и не раз. Родителям хамил, девушек динамил и вообще…

– Вот! Так и другие так же. Кто-то больший подлец, кто-то меньший, но все мы не идельны. Все иногда что-то неправильно делаем.

– Ну ты сравнил! То есть и этот ребенка изнасиловал – подлец, и другой мусор бросил – тоже подлец. Одинаково, что ли?

– Конечно, нет. Но это полюсы. В обычной жизни мы все грешим примерно одинаково. Так, хамнул пару раз. Или на дороге, или жене, или продавщице в магазине.

– Да не должен нормальный человек никому хамить! Ни жене, ни продавщице, ни соседу в пробке. Поэтому он и зовется порядочным.

– Да где же граница? Вот ты Саше дверь не открыл, когда она выходила из дома.

– Да, блин, это я сплоховал.

– Да ты никому ее, небось, не открываешь. Так что ж, тебя тоже в подлецы записать?

– Слушай, я уже сбился, о чем базар идет. Ты к чему ведешь?

– Да я к тому, что теперь как поступить-то: я открыл дверь – меня в рай, а ты не открыл – тебя в ад?

– Почему?

– А почему нет? Где та граница, по которой разделение овец идет на хороших и паршивых? На ад и рай? На подлец или просто ошибся чуток? Как делить будем, брат?

– Слушай, иди ты уже. Никак делить не будем. А только если человек тварь, это и так понятно. Безо всякой твоей философии. Без овец и баранов.

– Ладно. Вопрос закрыт. Я просто хотел сказать, что нельзя огульно человека осуждать. Никто не знает, почему он в этот раз так поступил. И на какой процент он хорош или плох. Нельзя спешить. Вот, считается, что после смерти дела наши будут взвешивать на весах. Какие вниз потянут, туда человек и отправится. Вот тогда и станет окончательно ясно, кто тварь, а кто нет. И кого-то, может, эта кнопочка с подрезанием, ох, как подведет.

– Ладно, давай, Леха, выпьем за то, чтоб наши хорошие дела стократ перевесили наши плохие.

– Давай.

– Я только, знаешь, что думаю?

– Что?

– Я думаю, человеку всегда дается шанс все исправить. И это от него зависит, воспользоваться этим шансом или нет.

– Что исправить? Что тут исправишь, если уже подрезал, или дорогому человеку в душу плюнул, или квартирку отжал?

– Исправить в самом себе. В жизни-то, конечно, уже никогда ничего не исправить. Но можно исправить в самом себе. Через поступки, через мысли, через страдания и через счастье даже. Сделать вывод из своих поступков. И в следующий раз поступить по-другому. Один раз сплоховал, ну что ж, с кем ни бывает. А вот второй раз… Вот тогда и понятно станет до конца, кто ты – тварь конченая или право имеешь. Право на то, чтобы называться порядочным человеком.

– Слушай, ладно, проехали. Ты какой-то озлобленный на весь мир сегодня. Кстати, а чего у тебя стряслось-то? Ты почему вдруг с работы сорвался и примчался сюда?

Глаза Глеба затуманились.

– Да беда у нас в семье, браток. Ты мою сеструху двоюродную, Настюху, помнишь?

– Это малявку такую?

– Хм, уже не малявку. Красивая девка выросла.

– Да, помню ее. Когда тебя в армию провожали, она еще девчонкой была. Ревела, помню, все за тебя цеплялась. «Не уходи, Глебушка, миленький, прошу тебя. Останься, пожалуйста». И смех, и грех.

Глеб помрачнел.

– Из всех родных Настюха мне ближе всех. Хоть и двоюродная сестра. В детстве всегда, помню, как нашкодит, так ко мне бежит. Глаза огромные, испуганные. «Глебушка, не выдавай, миленький». И за меня прячется. Сколько раз ее защищал. Из школы, помню, забирал. Очень она меня любила. Перед друзьями мной гордилась. Как девушкой стала, немного изменилась, конечно. Скрытничать начала. Понятно, своя жизнь, секреты разные девичьи. Но все равно, каждый раз, когда к ним заходил, ужасно мне радовалась.

Глеб замолчал. Александра и Алексей тоже молчали, боясь сказать что-то невпопад. Через некоторое время Глеб продолжил.

– Я помню, как Нинка меня бросила, тошно было – просто ужас. Целыми днями валялся на кровати, пил запоем и жить не хотелось. Так вот, пришла Настюха. А я – вдребадан. И стыдно перед ней, и тошно, и противно. А она ничего. Взяла меня за руку, в ванную притащила – и под душ. В доме все прибрала, еды принесла из магазина. Потом за стол усадила, села рядом. Меня кормит, а сама ласково-ласково гладит то по руке, то по плечу. И стало мне так жалко себя и ее стыдно, что разрыдался, как ребенок. Жаловался ей, на Нинку ругался, всякие поганые слова про жену говорил. Это ей-то, девчонке молоденькой. А Настюха меня все гладит и жалеет, шепчет что-то, все гладит и жалеет. Потом спать уложила и рядом сидела. Как с больным нянчилась. Я этого никогда не забуду.

– Глеб, а что случилось с Настей? – спросила Саша.

Глеб поднял на нее мрачный взгляд.

– В коме Настя. Такие вот дела.

Саша изменилась в лице. «Боже мой, пусть это будет другая Настя, не моя!»

– Как в коме? Да что случилось-то? – спросил Алексей.

– А вот так. Мне тетка позвонила. Оказалось, в последнее время с Настюхой что-то неладное было. То ли крыша поехала, то ли еще чего. Они уж хотели к врачу ее отвести. А потом вдруг слегла, говорят. И то в сон впадет, то лежит и в потолок смотрит. Совсем слабая стала. Врача позвали, а врач ничего и понять не может. Так, говорит, ничего сказать не могу. Надо, говорит, полное обследование сделать, анализы сдать. Как полегче станет, так приходите. Или в больницу кладите. А она вдруг не проснулась. Разбудить не могут. Скорую вызвали, Настюху – в больницу. Короче, лежит без сознания, в коме. Причины врачи не говорят. Сами, видимо, не понимают.

Алексей с сочувствием посмотрел на Глеба. Потом налил две рюмки.

– Выпьем, брат?

– Давай. За Настюху. Чтоб поправилась.

Они выпили.

– Глеб, а в какой больнице Настя лежит? – спросила Саша. Душу скребла мысль об упущенном времени.

– В центральной городской. В первой. В отделении реанимации. Вся бледная такая, куча приборов к ней приверчена. Я как увидел, так жалко мне ее стало, просто до слез.

– А ты когда приехал-то в город, Глебыч? Что ж ты мне сразу не позвонил-то?

– Я два дня назад только и приехал. Как такое дело с Настасьей случилось, сразу все бросил и на перекладных сюда. Два дня с родными был. Тетка убивается. Себя во всем винит. А в чем она виновата-то, скажи на милость. Да и дядя Ваня не в себе. Лица на нем нет, как на работу ходит, даже не знаю. Весь почернел прям.

– Слушай, может, помощь какая нужна, брат? Ты говори, не стесняйся. Деньги, может, нужны, а?

– Да не в этом сейчас дело. Что с Настеной случилось, никто понять не может. Врачи говорят, что все показатели вроде как в норме. А она без сознания. Как ее лечить-то, если непонятно от чего и как?

– Глеб, прости, что вмешиваюсь, – опять спросила Саша, – а кто с Настей сидит в больнице? Или она одна совсем?

– Да нет, мы с ней все по очереди и сидим. Тетка берет отгулы, если получается. Дяде Ване тяжелее. Будет много пропускать – в шею погонят. Он вечером старается заглянуть. После школы Наташка приезжает, с сестрой сидит. А я ночами дежурю. Надо же им немного хоть отоспаться, в себя прийти. А мне многого не надо, я и в палате могу поспать. Мне там раскладушку поставили. Все путем. Хорошо, что главврач – бабушкина знакомая. Она нам очень помогает, сочувствует.

– Да, брат, нелегко тебе, – покачал головой Алексей.

– Да плевать, что нелегко. Как Настюхе помочь, не знаю. Я бы для нее все, что угодно, сделал. А помочь реально ничем не могу. Вот сказали бы мне: «Пойди, мол, туда-то и туда-то, сделай то-то и то-то». Да я бы горы свернул, чтоб ее спасти. А ничего не могу поделать. Врачи утром приходят, какие-то анализы все берут, лица заумные делают, мудреные слова говорят. Ни черта не понимаю, о чем лепечут. Только Настьке, судя по всему, лучше не становится.