Страх

Сидевшие и стоявшие вокруг «джигиты» восторженно встречали каждую новую жертву. Они что-то орали, ржали, как жеребцы, откидываясь назад и задирая ноги. Они ликовали. Они – победители. Боец в майке опять потерял сознание.

Хозяин ботинка жадно смотрел на все происходящее. С ним такое было впервые в жизни. Азарт первой в его жизни атаки сменился восторгом одержанной победы. Затем радостью от того, что так быстро и легко нашли спрятавшихся от них бойцов. И вот теперь он участвует в их казни, в казни побежденных им врагов.

«Война – это хорошо Она сделала из меня то, о чем я раньше и мечтать не мог. Теперь я настоящий мужчина, пропахший порохом и кровью врагов. Все дома теперь будут смотреть на меня с завистью, а девчонки будут прятать глаза и мечтать, чтобы я взял их в жены. Ха! Да раньше эти овцы даже не смотрели в мою сторону», – он довольно осклабился.

Невысокий, худой, с грязными ногтями, он тайно завидовал парням, которые были старше его, сильнее, увереннее. Но быть таким, как они, он только лишь мечтал. Он старался быть похожим на них, ходить, как они, держаться как они, разговаривать как они. Но он не был таким. Стать таким ему мешала его природная лень и трусость. Но он мечтал о хорошей жизни, он жаждал достатка, славы, и почитания. Трусы всегда жаждут почитания других, преклонения перед собой.

Он не считал себя трусом. Он шел в атаку, он стрелял в «федералов», и он не боялся это делать. Он смотрел, что делают другие, более сильные и опытные, и, стараясь походить на них, делал то же. И теперь он уже не такой, каким он был раньше и каким его привыкли видеть. Теперь он почти такой же, как и те, кто его окружал, как те, кому он пытался подражать. И уже скоро он сравняется с ними по лихости и удали.

Сейчас глядя на то, как ловко орудует охотничьим ножом высокий бородач, он страшно завидовал ему. Он хотел так же выхватить нож и резать, резать пленников, как баранов. Он не питал к ним ненависти раньше, и сейчас он даже не осознавал, откуда в нем появилась такая жажда убивать их. Эта жажда обуревала его, заставляла подрагивать все его члены. Параноидальная жажда убийства, жажда видеть смерть своих жертв и упиваться от ощущения собственного могущества. Трусам свойственна особая жестокость.

Он даже представил, как это делает. Он несколько раз уже порывался сделать это. Но каждый раз что-то неведомое, неожиданно обдававшее холодом его желудок, останавливало его, не позволяло ему сделать это и возможности сдвинуться с места.

Он не осознавал, вернее, не хотел осознавать, что этот мерзкий холод внутри него, не что иное, как его собственный страх. Страх, сковывающий оцепенением все его маленькое существо. Он не мог дать себе ответ, откуда вдруг взялся этот страх. Это было выше его понимания.

Яростно желая убивать, он в то же время боялся заглянуть в глаза, обреченных им на смерть людей, боялся увидеть в их глазах смерть. Увидеть её по-настоящему, вблизи, прямо перед собой, увидеть ее холодный мрак, которым уже веяло из глаз несчастных.

Его сердце бешено колотилось от желания сделать это и страха перед этим. Вдруг оно не выдержит и лопнет, и тогда смерть придет и к нему, и заберет его, унося его вслед за убитыми кафирами?

Он гнал от себя этот страх.

«Он не может, не должен бояться! Он – волк. Это его должны бояться, это его должны в страхе молить о пощаде. А он не пощадит, нет. Врагов нельзя щадить».

«Убей!» – кричал в нем чей-то голос. Но предательский страх держал его на месте. От наплыва эмоций его стало трясти, как в ознобе. Нога, стоявшая на голове бойца, начала выбивать нервную дробь.

Вдруг какой-то бритоголовый солдат вскочил на ноги, ударил головой в живот держащего его боевика, сбил его с ног и что есть мочи побежал в сторону гор. Толпа сначала опешила, но потом заревела, заулюлюкала веселясь. Это позабавило их. Они знали, что боец не сможет далеко убежать.

Пусть пробежит метров двадцать-тридцать. Не больше. Любой из них мог, почти не целясь, практически в упор попасть в этого бойца.

Но азарт охоты! Вот она дичь, вот. И её можно взять в любой момент. Пусть только немного отбежит, чтобы было интереснее убить ее.

Высокий бородач остановил руку с ножом у горла очередной жертвы и с интересом уставился на бегущего Бритоголового. Он даже улыбнулся его дерзости. Бритоголовый пробежал несколько десятков метров.

– Хватит.

Все, кто сидел в первых рядах этого кровавого партера, схватили оружие и, стараясь опередить друг друга, стали стрелять в беглеца. Треск нескольких десятков стволов слился в один сплошной гул.

Хозяин ботинок, поддавшись всеобщему азарту, тоже рванул с плеча автомат и выпустил несколько длинных очередей в сторону убегавшего. Увидев, как в Бритоголового попало несколько пуль, вырвавших на вылете из его тела куски плоти, он зарычал от восторга. Конечно же, он думал, что попал в солдата именно он. Он хотел этого. Каждый из них хотел этого.

Боец, пробежав еще несколько метров, как-то неловко споткнулся, упал на бок и потухающим взглядом последний раз в жизни посмотрел на своих убийц.

«И всё-таки я сбежал. Вы не убьете меня как животное. Хрен вам!» – он, криво улыбнулся и поднял в сторону бандитов, согнутую в локте правую руку, чтобы отчаянным русским жестом показать им свое пренебрежение к ним. Но силы покинули его, и, дернувшись несколько раз всем телом, Бритоголовый замер навсегда.

Подойдя к неподвижно лежащему телу бойца, кто-то из боевиков перевернул его лицом вверх и несколько раз пнул ногой, чтобы убедиться, что тот мертв. Пули, войдя в спину, прошли навылет. Из груди торчали наружу осколки разбитых ребер. Кровь тихо вытекала из ран. Боец не дышал.

– Сдох, собака! – двое или трое бандитов выпустили в уже мертвое тело еще несколько очередей.

– Всё. Пошли смотреть, как будут умирать остальные…

Холод, трясущийся на голове ботинок и звуки выстрелов вернули в действительность. Лежавший в мокрой майке боец только сейчас понял, что на нем не было куртки. Помутневшим взглядом он смотрел вокруг себя, выхватывая остатками сознания рваные картинки происходящего.

Страх уже лишил его слуха. Он не слышал, что творится вокруг него. Он мог только видеть. И он увидел, что все бойцы его взвода, которые добрались вместе с ним и лейтенантом до поселка, уже неподвижно лежали вокруг него. Все они были мертвы. Остался лишь он.

От холода его снова стало знобить, захотелось согреться. Он поджал под себя руки, прижав их к мокрому, холодному паху. Рукам стало немного теплее, но плечи, грудь и спину трясло. Он силился вспомнить, где он потерял куртку? То ли не надевал её вообще и прямо на голое тело набросил бронежилет, выбегая из блиндажа, когда начался бой, то ли снял её с себя вместе с бронежилетом, когда бежал с позиций в поселок? Но он так и не вспомнил это.

«Да какая разница?» – теперь ему все стало как-то безразлично. Абсолютно все. Даже собственная жизнь. Грань между жизнью и смертью, ощущение и понимание которой заставляет человека цепляться за жизнь, уже была стерта. И теперь он не боялся перейти эту грань. Ведь все, кого он знал, с кем он был последнее время, кто окружал его, уже перешли ее до него. Все они были уже по ту сторону, все они были мертвы.

Они ушли и оставили его один на один с ужасом, царившим вокруг. Он был последний.

«Почему последний, почему его не убили первым?»

Рассудок на мгновение вернулся к нему, и он вдруг понял, что все из-за майки.

Он был в одной майке. Его куртка с погонами старшего сержанта была где-то брошена, и никто из «духов» так и не понял, что он был заместителем командира этого взвода. Иначе они убили бы его вслед за лейтенантом. Но в их глазах он был всего лишь жалким и обоссанным «чмошником», в потной майке, в мокрых и грязных камуфлированных штанах. Поэтому его не убили сразу. Вначале его хотели оставить в живых: такой жалкий был у него вид. Оставить в живых, взять с собой и водить по горам как образец трусости, но в последний момент, жажда крови и пропавшее желание возиться с ним, решили его судьбу.