Весенняя вестница

"Ну и черт с ним, с этим зубом! – с ненавистью подумала она, все ускоряя шаг. – Зачем он мне? Мне ничто не нужно во мне самой. Все, что необходимо мне в жизни, заключено в теле Линнея. Только он этого никогда не узнает… И не отдаст".

Но зуб не треснул, выдержал. Алька обнаружила это уже в мастерской, с трудом поднявшись с пола. Даже не обернувшись к холсту, она добралась до дивана, где закинув за голову красивые длинные руки, спала Стася. Повернувшись к ней спиной, чтобы не разбудить взглядом, потому что спать ничуть не хотелось, Аля уставилась на стеллаж с красками, где все банки стояли вроде бы в беспорядке, на самом же деле каждая занимала свое определенное место.

"Я так и не научилась рисовать лица, – подумала она с сожалением. – Но если б и умела… Разве я решилась бы сделать его портрет? Как я объяснила бы – кто это? О, мой милый… Когда я думаю о тебе, у меня начинает так болеть сердце, что, кажется, лучше б оно совсем остановилось. Как же страшно, что мы существуем с тобой в разных мирах, и они соприкасаются только через мою любовь. Я знаю, что ты есть. Я знаю, какой ты. А ты даже не подозреваешь о моем существовании. Ты больше знаешь о любой песчинке у тебя под ногами. Ты видишь ее… Мне бы превратиться в такую песчинку… Все равно я значу не больше. Я уцепилась бы за твой ботинок, и ты принес бы меня в свой дом. Я закатилась бы в самый угол, чтоб никто до меня не добрался даже самым узким веником, и слушала бы, как ты ходишь, как смеешься, как разговариваешь с людьми, что им советуешь… Это такое наслаждение – слушать твой голос. Он один такой. Ни у кого нет даже похожего. Я специально ходила по улицам и вслушивалась в голоса – твой не спутаешь ни с чьим. И твои глаза не спутаешь ни с чьими… Если б я могла нарисовать их, чтоб наконец почувствовать на себе их взгляд! Но разве можно показывать тебя кому-нибудь? Ты – настолько необыкновенный человек, что в тебя сразу же влюбятся… Хотя – кто? Кто увидит этот портрет здесь, у меня? Стася?”

Ее передернуло от ужаса: "Нет, только не Стася! Только не такой выбор. Этого я уж точно не переживу… Хотя, говорят, человек способен пережить что угодно. Вот только испытывать на себе что-то не хочется. Я не буду его рисовать. Я никому не покажу его…"

*****

Перед сном Стася успела подумать: "Никто из духов не захотел с нами общаться… Это плохо?"

Она никогда не была суеверна, так, сплевывала для порядка через левое плечо или бралась за пуговицу, если перед ней успевала прошмыгнуть черная кошка. Но все это, конечно, было не всерьез, скорее относилось к разряду выработанных годами автоматизмов, как навсегда закрепляется привычка мыть руки перед едой.

Сейчас же все ее тело покалывало от холодного страха, поднимавшегося прямо из живота, где с недавнего времени поселилась какая-то чужая, не связанная с ней самой, боль. Она была не такой уж и сильной, но почему-то пугала Стасю, не привыкшую к боли вообще: у нее были здоровые зубы, она ничего себе не ломала и не рожала, откуда ей знать боль?

И Стася ощущала ее, как враждебное существо, внедрившееся в самый центр ее организма, подобно бомбе, которая в каком бы месте не рванула, всегда оказывается в эпицентре взрыва. Стася пыталась думать об этом с иронией и пыталась припомнить, сколько лет вообще не заглядывала в поликлинику ("Где она хоть находится?!"), но почему-то ей было не до смеха.

То, что этим вечером духи не пошли с ними на контакт, казалось Стасе зловещим предзнаменованием. "Чего?" – спрашивала она себя, но искать ответа не хотела. Однако, едва она уворачивалась от одних мрачных мыслей, как в голову уже лезли другие. Они оказывались такими же тяжелыми и, оседая внутри, ничуть не облегчали боли, которая от них только затвердевала.

А мысли эти были о том, что на поверку двадцать семь лет – это не так уж и мало, история помнила и более скоротечные жизни. Стасе не нужно было объяснять, что ценность жизни измеряется вовсе не количеством лет, но до сих пор она считала, что уже успела сделать достаточно много. Не ломаясь перед собой, Стася признавала, что местное отделение их радиостанции просуществовало пять лет только благодаря ее способности на удивление легко договариваться со спонсорами и рекламодателями. Те на радио, кто Стасю недолюбливал, не упускали случая намекнуть, что такой сексуальной девице ничего не стоит уговорить и десяток мужчин.

Когда подобные слухи доходили до Стаси, она только посмеивалась. Ей и в голову не приходило ничего доказывать кому бы то ни было и бить кулаком в грудь. Порой Стасе казалось, что она уже родилась с убеждением: от дураков лучше держаться подальше и не иметь с ними никаких дел. Поэтому, хотя ей все же приходилось общаться со множеством людей, дружила Стася только с двоими. И так было всегда, сколько она себя помнила.

Иногда она пыталась представить: какой была жизнь до Альки? Ведь провела же Стася как-то первые семь лет! И наверняка с кем-то дружила… Вот только совсем этого не помнила. По-настоящему все началось для нее только в "эпоху Альки". Стася произносила эти слова с усмешкой, но думала об этом всерьез. С появлением этой девочки Стася будто из "куколки" превратилась в бабочку и ощутила себя такой, какой и была – красивой и яркой – потому что вдруг увидела свое отражение в светлых Алькиных глазах.

      Митя тоже смотрел на нее с восхищением, но оно было другого рода, с примесью негодования на судьбу за то, что эта красота никогда не будет принадлежать ему. Аля же любила ее как истинный художник, который не станет, полюбовавшись, сжигать лес, только бы его не нарисовал никто другой.

Внешне все выглядело так, будто это Стася опекает подругу, а заодно и ее брата. Ведь это она платила за аренду мастерской и находила для Альки покупателей. Да и вообще, Стася казалась такой значительной на Алькином фоне… Но про себя Стася знала, что получает куда больше, чем дает, ведь ни она сама, и никто другой не умели творить чудеса. А вот Алька умела…

Уже проснувшись (как провалилась в сон, она не вспомнила), Стася неслышно приподнялась, опершись на локоть, и улыбнулась, оглядев подругу. Алька спала на животе, смешно, совсем по-детски скосолапив маленькие ступни и вложив одну в другую. Она всегда забиралась в постель, как мальчишка – в майке и трусиках. Стася пыталась приучить ее к красивым сорочкам, но Аля, восхищенно оглядев себя в зеркале, стаскивала легкий шелковый балахончик и совала ей назад: "Ты лучше сама носи. Я не умею в таких… Буду всю ночь сама себя караулить, как бы не порвать. У меня же плебейские привычки… Да и перед кем мне выпендриваться? Перед Митькой?"

Стася "замогильным" голосом предупреждала: "Рано или поздно у тебя появится любовник. И в чем ты ему покажешься? В этом наряде легкоатлетки тридцатых годов?"

На это Алька насмешливо щурилась: "Надеюсь, он захочет увидеть меня не в сорочке, а без нее".

Стася грозила ей кулаком: "Учти, мужчины возбуждаются на запах и красивое белье".

Но Алька не любила таких шуток. Она относилась к мужчинам с непонятным Стасе уважением. Кажется, она всерьез считала, что у мужчин тоже есть душа. Стасю это забавляло… Надо же такое придумать!

Как-то раз она убежденно сказала: "Слава богу, что мы с тобой не влюбляемся. Особенно ты…"

“Почему – особенно я?” – Алька подняла свою смешную мордашку, в которой все вдруг настороженно напряглось. Ей стало страшно услышать ответ.

Не заметив этого, Стася охотно пояснила: "Ты воспринимаешь все слишком серьезно. Творчество. Дружбу. Это – я тоже, не сомневайся. Но мужчин… Солнышко мое, я среди них кручусь целыми сутками. Это такие за… Пардон. Ну, в общем полное… Сама понимаешь – что. Для них ничего серьезного не существует. Особенно, если это связано с женщиной. Так и запомни".

Отведя глаза, Аля упрямо возразила: "Может, и мы им кажемся такими же. Ты ведь не заглядываешь им в душу – тем людям, с которыми общаешься. А снаружи мы все кажемся не такими, как есть на самом деле. Вот ты, например…"