Весенняя вестница

– Вам приемный покой? Это налево. Вторая дверь.

Стася только кивнула в знак благодарности, а про себя с раздражением подумала: "А почему не первая? Чтоб и в этом подольше помучить?"

Не желая ни у кого просить помощи, Стася выпрямилась, насколько это было возможно, и пошла в обратную сторону. Она пыталась убедить себя, что боль – это хорошо. Кто-то говорил, что при перитоните уже не болит… Но ей так хотелось заплакать, что и собственные уговоры не помогали.

У нее возникло ощущение, что этот коридор так темен и пуст оттого, что это не просто часть больничного корпуса, а уже переход туда, куда ей вовсе не хотелось уходить. Стася брела по нему в одиночестве, как всегда и бывает, когда человек преодолевает по-настоящему важный для себя отрезок пути. Только изредка она еле слышно нашептывала: "Мамочка… Алька…" И казалось, что эти двое незримо поддерживают ее с обеих сторон.

Если б Стасе удалось вдуматься, то она поняла бы, что сейчас ей так плохо как раз от того, чем она всегда гордилась: от своей самостоятельности и привычки справляться со всем в одиночку. Все награды за это, которые Стася столько лет и с таким удовольствием навешивала себе на шею, вдруг обросли злобными шипами, и металлический ошейник сдавил ее горло так, что хотелось взвыть от ужаса и боли.

Но еще больший ужас был в том, что Стася и сейчас не могла позволить себе этого. Ей было плохо, как никогда, а она продолжала помнить о том, что сейчас назовет свою фамилию, каждый день звучавшую в большей части домов этого города.

Однако, на сестру приемного отделения фамилия Козырь не произвела никакого впечатления. Ее не проснувшееся, в мягких складках лицо прятало и глаза, и рот. У Стаси сразу возникло ощущение, что она общается с чревовещателем. Было похоже, что и внутри у этой женщины все точно также слежалось сонными, зыбкими волнами, и лучше ее не трогать, чтобы вся она прямо здесь не рассыпалась.

– Когда врач придет? – нервно спросила Стася, уже устав перечислять свои данные.

Теперь они оказались не более касающимися ее, чем любые другие. С ней напрямую была связана только боль, и потому Стася не могла относиться к ней равнодушно. Ей не терпелось выяснить все о ее природе, как храброй задним числом жертве преступления не терпится провести опознание подозреваемого.

– Уже идет, – даже не шевельнув уникально тонкими губами, ответила медсестра.

"Как это у нее получается?" – заинтересовалась Стася, привыкшая к отчетливой артикуляции. Ей до того захотелось попробовать самой проделать такую штуку, что она даже ненадолго отвлеклась от боли, и, когда вошел врач, спохватилась со стыдом, будто расхохоталась на похоронах.

Появившийся хирург вызвал у нее двоякое чувство. То, что он оказался таким же невзрачным и худосочным, как Митя, с одной стороны даже обрадовало Стасю: у нее возникло ощущение, что рядом друг. Но вместе с тем, она отлично знала, что Митя не был искусным водителем, и ни в чем другом тоже до сих пор себя не проявил. Значит, и похожий на него врач тоже мог оказаться специалистом так себе…

Стася постаралась наспех вспомнить кого-нибудь еще из людей этого типа, чтобы успокоить себя. В утешение ей пришел на ум ее любимый Тим Рот, которого уж никак нельзя было обвинить в бездарности и дилетантизме. Она почувствовала, как ей полегчало…

Стараясь говорить уверенно, без паники, на ходу припоминая медицинские термины, Стася отвечала на сухие вопросы о характере боли, о частоте и продолжительности приступов. Этот строгий разговор по существу заставил ее собраться, и у Стаси даже возникло ощущение, будто она сама уже участвует в собственной операции и важно не допустить оплошности.

– УЗИ починили? – спросил врач, не поднимая головы.

Стася успела догадаться, что этот вопрос адресован уже не ей, и промолчала. Не шевельнув ни единой мышцей лица, сестра ответила:

– Пока нет. К вечеру, может, сделают. Сергеич еще не вышел, а из областной мастера после обеда обещали.

– Это поздно, – спокойно отозвался врач, и Стася похолодела.

– Совсем поздно? – голос у нее впервые за долгое время стал таким, как в детстве – тонким и плаксивым. Тогда отец дразнил ее: "Телега ты несмазанная! Скрипишь на всю округу…" Теперь он сам все больше скрипел, измученный артритом и вынужденным бездельем, которое вытягивало из него душу. А он, в свою очередь, делал то же самое со своей семьей.

Будто только услышав ее, хирург поднял удивленное лицо:

– Вас нужно оперировать прямо сейчас, если, говорите, боли начались еще с вечера.

– Они и раньше бывали… Правда, потом проходило.

– Это хуже, – задумчиво сказал он, перепугав Стасю еще больше.

Она хотела было спросить: "Почему – хуже?", но сообразила, что совсем не хочет этого знать. Поглядев на ее помертвевшее лицо, врач серьезно спросил:

– Вы оставили сестре свой домашний телефон? Или чей-нибудь?

– Да. Только не звоните туда! – спохватилась Стася и назвала свой собственный номер. – Лучше подруге, а то мама запаникует.

– У вас есть дети? – неожиданно спросил он.

Стася так растерялась, что даже не сразу заметила, что оттянула пальцем манжет пуловера до того, что тот стал в два раза шире другого.

– Нет… Нет детей. Я… Я еще не замужем, – ей впервые стало неловко признаться в этом, только она так и не успела понять – почему?

Врач также зловеще произнес:

– Это хорошо.

Нервно хмыкнув, Стася отрывисто спросила:

– А вы зарезать меня собрались? Потрясающе! У вас тут больница, как в фильме ужасов?

– Гораздо хуже, – не моргнув глазом, ответил он. – Там хоть оборудование приличное, а у нас даже шприцев одноразовых не хватает. И обезболивающее бегаем ищем каждый раз… Ужасы наяву, если угодно.

– Ничуть не угодно, – огрызнулась она, внезапно расхрабрившись.

Высушенные бессонной ночью глаза доктора неожиданно усмехнулись:

– Да вы не бойтесь, я не собираюсь вас резать прямо сейчас. Я еще и не осмотрел…

– Но вы особенно не затягивайте, – предупредила Стася, обнаружив, что боль опять злобно закопошилась внутри. – Я слышала, что он может лопнуть.

– Лопнуть может все, что угодно, – философски заметил врач, переведя взгляд за окно.

Стася попыталась рассмеяться и не смогла.

*****

– Вы ошиблись… Этого не может быть… Как это может быть?

Аля твердила одно и то же, не задумываясь над тем, что эти слова уже звучали миллион раз до нее, и будут повторяться снова и снова до тех пор, пока люди не окажутся сильнее болезней. И она не видела того, что со стороны выглядит сейчас внезапно осиротевшим ребенком, со страха переминающимся с ноги на ногу, и безнаказанно кусающим ногти, ведь больше некому шлепнуть по руке.

– Разве это бывает вот так? Ведь это же развивается годами…

– Она сказала, что никогда не обследовалась, – устало напомнил врач – уже не тот, что принимал Стасю. У этого глаза были такой весенней синевы, что Алька подумала: "Не он должен сообщать такие вещи…"

Она растерянно подтвердила:

– Не обследовалась… А зачем? Стася никогда не жаловалась на печень. Откуда мог взяться рак?

Последнее слово Аля сглотнула, ужаснувшись мысли, что, если она повторит его вслух, то чудовищная неправда, которую зачем-то пытались подсунуть врачи, будет как бы принята ею. Но страшнее всего оказалось то, что вдруг стало ясно: она уже приняла это. Почему, в какой момент – этого Алька не уловила…

– И что же теперь делать? – спросила она, разглядывая перламутровую пуговицу, в белых переливах которой и для нее мог блеснуть лучик. – Сколько… Сколько…

– Не больше месяца, – он смотрел поверх ее головы, хотя Аля и не пыталась увернуться.

Наоборот, ей казалось, что на поверхности его синего взгляда ей было бы не так страшно. Но он все отводил глаза – врач, так и не научившийся смотреть в пустые глазницы под холщовым балахоном. Альке пришлось встать на цыпочки, чтобы поймать ускользающую синеву.