Весенняя вестница

Двор казался незнакомым оттого, что был пустым и совсем темным. Фонари горели только на улицах и то через один. Стасю вдруг охватил страх, совсем забытый с тех пор, когда она была настолько маленькой, что не дотягивалась до выключателя, а ее то и дело посылали что-нибудь принести из темной комнаты. Тогда она мчалась со всех ног, громко топая, чтобы хоть чем-то заполнить черный провал, и ждала, что вот-вот из какого-нибудь угла протянется мохнатая цепкая рука…

Не сумев побороть желания оглянуться, она посмотрела на Алькины окна, и вдруг без всякой связи подумала, что, может, когда-то давным-давно некий мудрый архитектор спроектировал мастерские для художников под самыми крышами, исходя не из того, что так удобнее другим жильцам ("Им-то какая разница?!), а чтобы сами художники не забывали, что они должны быть выше всех остальных.

"Алька – выше, – убежденно подумала Стася. – Господи, если б я только умела делать что-нибудь подобное! Мне это не дано, и, тем не менее мою фамилию, знает чуть ли не весь город, кого не спроси… Алька же творит настоящие чудеса, а про нее еще ни одна паршивая газетенка не написала. О времена! О нравы… Выгоднее болтать всякую чушь, чем делать что-то стоящее…"

Она неслась по фиолетовому проспекту, который лишь изредка оживал от вздохов встречных машин. Когда Стася мчалась по городу днем, ее то и дело окатывали приливы гордости: это она через эфир учила женщин-водителей, как правильно вести себя с дорожными инспекторами. То, что они следовали ее советам (а Стася видела это собственными глазами), подтверждало, что к ее словам прислушиваются. Она уговаривала себя, что это может значить только одно: она не просто треплется в микрофон, ее жизнь проходит не впустую. Если делаешь нужное дело, чего еще можно желать?

Стася отлично знала, что большинство людей вообще занимаются в жизни тем, к чему, в лучшем случае, равнодушны. А уж в глазах обывателей диджей популярного радио – это вообще чуть ли не единственная вершина, на которой удовольствие от работы сливается с финансовым самоуважением. Стася старалась об этом не забывать…

И все же ее не оставляло досадное ощущение, что Алька работает для вечности, а ей самой остается только крошечный осколок, именуемый Сегодняшним Днем.

Недовольство собой, от которого ей никак не удавалось избавиться, опять отозвалось болью в животе, не менее строптивой, чем она сама, и неподатливой. Только на этот раз она оказалась еще острее и настойчивее, словно оголодавший хищник, который еще не дал себе волю, но уже, не стесняясь, показывает, что его терпение на исходе.

"Кто-то жрет меня изнутри!" У Стаси внезапно разжались пальцы, сжимавшие руль. Это напугало ее так, что она едва удержала всхлип. Стася никогда не сомневалась, что она – из тех людей, кто собирается перед лицом опасности, и вдруг пальцы сами разжались… Ей захотелось закричать, потому что вдруг показалось, что собственное тело отказывается ее слушаться…

– Ну-ка, прекрати, – жалобно попросила она себя – на приказ уже не хватило сил. – Что за глупости – в боку закололо! Миллионы людей то и дело за бок хватаются, и ничего… Даже если и гастрит… Попью какой-нибудь гадости и полегчает. Половина знакомых – с гастритом. Ой, Алька!

Это вырвалось само собой. Услышав этот почти детский вскрик, Стася отстраненно подумала, что всегда догадывалась об этом – зависнув над пропастью, она будет звать не мать, а свою Альку. С матерью они были дружны, только чем в такую минуту поможет обычный человек? Алька могла помочь… Вот только сейчас ее не было рядом.

"Мне плохо, – Стася начинала паниковать все сильнее, а боль, пользуясь этой слабостью, наступала и душила ее. – Доехать бы…"

И поняла, что думает совсем не о работе: доехать бы до больницы. Как человек, не имевший дела с медициной со времен детских прививок, Стася опасалась, что над ней только посмеются. Что т а к а я боль – еще не повод бежать к врачу… Откуда ей знать, когда не стыдно это делать?!

Она старательно смаргивала пелену, которую натягивал на ее глаза кто-то заботливый, пытающийся отгородить ее от реальности. В ней Стася не различала сейчас ничего, кроме боли.

"Нет, чтоб на полчаса раньше, – проплыло не совсем в голове, а где-то рядом. – Ребята не дали бы мне…"

Чего – она уже не додумала. Районная, маленькая больница, к которой Стася приехала дворами, встретила разрозненными желтыми пятнами. Стася подумала: "Окна", и тут же забыла, о чем это она… Больше всего ее как раз то и пугало, как стремительно сумела эта безобидная, осторожная боль добраться до самого мозга и незаметно захватить его целиком. Теперь Стасе приходилось напрягаться, чтобы просто составить мысль из нескольких слов…

Остановив машину у самого крыльца, она догадалась прихватить сумку, где у нее всегда лежали водительские права и паспорт. "В нем должен быть полис", – предположила Стася и с раздражением подумала, как же это глупо, что даже этого ей не удается сейчас вспомнить.

Она открыла дверцу и, стиснув зубы, выставила наружу одну ногу. Потом, убедившись, что тело подчиняется, вытащила и вторую, а следом, не разгибаясь, выползла и сама.

– Это он самый, – убежденно шепнула она, глотнув отрезвляющего мороза. – Аппендицит проклятый… Это ерунда. Откусят и все дела.

Она заставила себя думать о том, что следует заплатить, как следует, чтобы сделали косметический шов, а то изуродуют, как Ирину – их звукооператора. Стасе никак не удавалось понять, зачем та всем и каждому демонстрирует свой широченный шрам. Но она допускала, что, возможно, в этом издевательстве над собой заключается масса удовольствия, понять которое можно лишь испытав…

"Вот тебе и Крещение", – она едва усмехнулась про себя, осторожничая и не растрачивая силы по пустякам, хотя от того, как яростно мороз начинал щипать щеки, внутренняя боль стала казаться глуше. Но Стасе было хорошо известно, что такое – создавать видимость, и она опасалась, что ее новый враг поступает именно таким образом.

Подумав об этом, она тотчас вспомнила, как, прощаясь со слушателями в последний раз, призывала их накануне Крещения простить своих врагов и ни на кого не держать зла. "Это не в последний раз, – умоляюще обратилась она к кому-то. – Правда ведь, не в последний? Мне, видно, кто-то чего-то не простил…"

Даже не глядя на часы, Стася чувствовала, что время выхода в эфир уже подошло, и на станции сейчас наверняка паника. "А почему телефон молчит? – она тряхнула сумку, забираясь на крыльцо. – Оно специально такое высоченное? Паразиты, лед не могли отдолбить… Почему никто не звонит? Неужели я забыла его у Альки?"

Ей представились перепуганные глаза подруги, которая спросонья могла схватить трубку, не сообразив, что звонят не ей. Ответить ей было нечего, но что она перепугается до смерти, это уж точно…

Собрав все силы, Стася потянула точно примерзшую насквозь тяжелую дверь и, упершись в нее плечом, протолкалась внутрь. "Свет, как в покойницкой", – сказала она себе, хотя никогда не бывала ни в каких покойницких. Так ей показалось от страха, который пробрал ее уже до нутра, и от него некуда было деться, кроме как в беспамятство, но как раз этого Стася боялась сильнее всего. Ее пугало, что если она сама не предупредит врачей о своем аппендиците, они могут решить, будто здесь что-нибудь похуже и успеют натворить дел до того, как Стася очнется.

Наугад повернув в пустом коридоре направо, она заглянула в первую же незапертую дверь. Похожая на полуночную тень санитарка в мягких тапочках скользила по кабинету, протирая столы и напевая что-то неразборчивое. Стася только взглянула на нее и сразу успокоилась, уловив мерный ритм Вечности в движениях женщины, убирающей свою планету. Несколько секунд она постояла в дверях, молча наблюдая за санитаркой, потом негромко кашлянула, и впервые удивилась про себя тому, почему именно этим некрасивым звуком у людей принято обращать на себя внимание. Девушка быстро повернула голову, продолжая оглаживать тряпкой узкую жердочку подоконника. Ничуть не испугавшись, она спросила: