Страница 1 из 5

Таинство чтения. Как книги делают нас значимыми людьми

Ткачев Андрей

Протоиерей Ткачев Андрей

Допущено к распространению Издательским советом Русской Православной Церкви Номер

ИС Р20-921-0777

Вместо предисловия

Умением читать я обязан большому надувному мячу с нарисованными на нем кириллическими буквами. Мяч был не очень большим. Но мне самому тогда было только три с хвостиком, и поэтому клеенчатый мягкий мяч с прячущимся ниппелем для надувания казался огромным. Алая буква «А» на мяче соседствовала с разрезанным арбузом, возле буквы «В» располагался трехколесный велосипед, и так далее. Предметное соседство довольно скоро превратило для меня буквы из таинственных иероглифов в понятные знаки. До наступления четырех лет, к восторгу деда и бабушкиному хвастовству среди соседок, я уже читал по складам названия дедушкиных газет и вывески над дверями магазинов. Вскоре в моей жизни появились книги.

Я хочу говорить о них, о книгах. Хочу говорить прерывающимся и дрожащим от благодарности голосом. Об их запахе, об их растрепанных страницах, об иллюстрациях и впечатанном сзади в обложку ценнике (при стабильной экономике ценник делался оттиском, а не клеился ярлычком). Конечно – о первом знакомстве с названием и дальнейшем погружении в содержание. Хочу говорить об обстоятельствах прочтения той или иной книжки и о том, как солнечный луч, упавший на страницу, или шум за окном навсегда соединились для меня в одно с прочитанным.

Причиной для этого разговора стала отнюдь не электронная эпоха. Даже если бы я не слышал каннибальских речей о торжестве «цифры» и гибели бумажной книги, я все равно захотел бы высказаться об этих «милых спутниках, которые наш свет своим сопутствием для нас животворили» (поэт и учитель Пушкина Василий Андреевич Жуковский).

Книжных шкафов, столь вожделенных для «бумажного червя», у меня в детстве не было. У бабушки была этажерка с книгами, в доме матери – нечто вроде серванта, где за стеклом стояло штук 70 разных книг. С этих небольших и разношерстных запасов началось мое самообразование.

В старшей группе детского садика мною до дыр была зачитана книжка «Русские богатыри». По-моему, я знал ее наизусть. Воспитательницы эксплуатировали меня. Они рассаживали полукругом детвору, меня сажали в середину, и я с удовольствием пересказывал все, что помнил. О том, как «старый казак Илья заутреню слушал во Муроме, а обедню отстаивал в стольном Киев-граде». О том, как лишившийся оружия Добрыня набрал в шапку песка и этим неожиданным оружием нокаутировал по очереди все три головы Горыныча. И еще кучу всего прочего, что с годами вымылось за ненадобностью из сознания напрочь, а раньше сидело в памяти целыми главами и страницами.

Мой первый взрослый писатель – Флобер. Почему Флобер? Потому что в потрепанном виде на бабушкиной этажерке между болгарской книгой по домоводству и томиком Ильфа и Петрова стоял его роман «Саламбо». Я прочел его раза четыре в течение двух лет. Конечно, фабула ускользнула от детского ума. Но струящийся от жары воздух Северной Африки обжег мне ноздри. Я услышал рев боевых слонов, которых поили перед боем красным вином с пряностями. Увидел пеструю и дикую народную толпу, которая с ликованием встречает в городе процессию победителя и освистывает колонну понурых пленных. Непривычные имена вроде Гамилькара или Гасдрубала коснулись моей души. Трудно сказать, почему я раз за разом брал в руки эту книгу и почему, открыв ее, уже не мог оторваться. Много позже, будучи уже женатым человеком и священником, я прочел «Госпожу Бовари». Прочел запоем, в один присест и по-взрослому удивился мастерству автора. «Воспитание чувств» пытался прочесть дважды с перерывом в десятилетие. Но этот роман оказался для меня закрыт. Его сердцевина лакомой не стала.

Вообще, начиная с Флобера, можно говорить о писателях, у которых я прочел все или пытался прочесть все. Например, Набоков. Лет в 19–20 я с жадностью голодного человека набрасывался на все его романы. «Машенька», «Пнин», «Приглашение на казнь», «Защита Лужина». Потом я вдруг остановился и почувствовал вот что: я нахожусь на чердаке, полном старых вещей (кто ребенком бывал на таких чердаках, тот знает, какое это захватывающее приключение). Луна светит в слуховое окно, и в лунном свете я беру в руки предмет за предметом. Старую вазу, велосипедное колесо, связку прищепок, медный канделябр. Ребенку все интересно, и чувство такое, словно ты – пират, добравшийся до сундука с сокровищами. Но вскоре мне становится трудно дышать. Ведь я на чердаке, а вы должны знать, что такое чердачная пыль. Всякий новый предмет, который я беру в руки, тревожит пыль, и она поднимается в воздух фонтанчиками, и со временем пылью забиты все мои дыхательные пути.

Таков для меня весь Набоков. «Пыльный писатель». Тонкий стилист, в мире которого нечем дышать. Простые предметы, которые он рассматривает, приобретают черты неповторимой оригинальности, но… Вместе с этой оригинальностью твой нос и рот забиваются пылью, и ты, задыхаясь, бежишь с чердака, как бы ни хотелось тебе еще порыться в любопытном хламе.

Спустя много лет, прочитав его «Комментарии к “Евгению Онегину”» и «Лекции по русской литературе», я лишь утвердился в своем мнении. Насколько, к примеру, глубок и масштабен в своих комментариях к пушкинскому роману Лотман, настолько мелок до обидного Набоков. Эпиграфом ко всему его творчеству, по моему мнению, может служить строка из Крылова: «Слона-то я и не приметил».

Писатели, также попавшие в категорию «Прочесть полностью» – Ремарк и Достоевский. Но о них мы поговорим позже. А пока вернемся к старой этажерке. Там был Франсиско де Кеведо, а именно его роман «История жизни пройдохи по имени Дон Паблос, пример бродяг и зерцало мошенников». Как я люблю с тех пор длинные названия или аннотации к главам книги! Ну, на такой манер: «Глава шестая, в которой читатель узнает, сколькими пулями было застрелено преступное тело главаря банды, а также чья милая рука нажимала на курок».

Книжка Кеведо взяла меня в плен. Меня увлек каскад сомнительных приключений, шуток, плутовских проделок. Мой детский ум пленился вечным странствованием главного героя, его свободой, ловкостью, гибкостью ума и умением всюду выйти сухим из воды. То, что главный герой – плут, ходящий по лезвию бритвы, не скрылось от ребенка-читателя. Подражать такому герою в повседневной жизни, копировать его делишки – смертельно опасно. Но в том-то и обаяние «плутовского романа» (название жанра я узнал много позже), что симпатии читателя неизменно будут на стороне главного героя, хотя по нему давно плачет виселица, а по следам его давно уже идет святая инквизиция.

Словом, книга меня пленила. Я даже помню год ее выпуска – 1950. А издательство – «Гослитиздат». Запомнилось это название, в отличие от многих детских книг, на тыльной стороне обложки которых было написано «Детгиз» (обычная аббревиатура, расшифровывающаяся как «Детское государственное издательство». В моем сознании оно было созвучно имени Чингиз, в смысле Чингиз-хан. И мне в детстве было непонятно, почему именем, похожим на имя врага русского народа, названа контора, выпускающая детские книжки).

Детский ум цепок.

А может, податлив?

Есть разница. Цепкий ум сам цепляет и удерживает то, что ему интересно. Это мужское свойство захватчика. Податливый ум принимает внешние впечатления и долго хранит их. То есть действует так, как воск в отношении печати. Это женское свойство восприимчивости.

Но, так или иначе, ребенок способен запоминать многое и в деталях. Давно замечено, что дети филологически гениальны. Так, например, ребенок из семьи военного, колесящего по стране, мог, оказавшись в армянском детском садике, вскоре заговорить по-армянски. А случись ему пойти в начальную школу в Латвии, и латышский впитался бы в сознание очень быстро, притом что сам человек по матери и отцу принадлежал бы к русскоязычной культуре. Да, детский ум таков.