Игра в «Потрошителя»

С ноября прошлого года, когда Брунсвик впервые появился у нее в кабинете, Индиана перепробовала разные методы с такими скудными результатами, что уже начинала терять надежду. Он уверял, что лечение помогает, но Индиана распознавала болезнь с точностью рентгена. Она верила, что здоровье зависит от гармонического равновесия между телом, разумом и духом, а поскольку не могла обнаружить никаких аномалий в организме Брунсвика, все симптомы приписывала мучительно ищущему уму и плененной душе. Гэри уверял, будто прожил счастливое детство и нормальную юность; значит, зло, скорее всего, происходило из прошлых жизней. Индиана ждала только случая, чтобы ненавязчиво указать ему на необходимость очистить карму. Был у нее на примете тибетец, очень опытный в таких делах.

Этот Брунсвик представлял собой сложный случай. Сразу, на первом сеансе, еще до того, как пациент открыл рот, Индиана поняла это, ощутив железный венец, сдавливающий ему виски, и мешок камней, обременяющий спину: несчастный влачил чудовищной тяжести груз. Хроническая мигрень, изрекла она, и Брунсвик, изумившись такому, как он полагал, ясновидению, признался, что головные боли усилились в последний год настолько, что ему пришлось бросить работу геолога. Такая профессия требует отменного здоровья, сказал он: геолог пробирается в пещеры, поднимается в горы и разбивает лагерь в безлюдных местах. Ему было двадцать девять лет, лицо приятное, телосложение хрупкое, волосы острижены коротко, чтобы не была так заметна ранняя лысина; за очками в черной оправе серые глаза, глядящие на мир без особого доверия. В кабинет номер восемь он приходил по вторникам, строго в назначенный час, а в случае острой необходимости просил устроить ему на неделе еще один сеанс.

Он приносил Индиане скромные подарки — цветы или поэтические сборники, полагая, будто женщинам нравятся рифмованные стихи о природе — птичках, облачках, ручейках: это было верно относительно Индианы до того, как она познакомилась с Аланом Келлером, который в вопросах искусства и литературы безжалостно рубил по живому. Любовник посвятил ее в японскую традицию хайку и в ее современное продолжение, гэндай; но в глубине души она ценила и слащавые сентиментальные вирши.

Брунсвик носил джинсы, ботинки на толстой каучуковой подошве и кожаную куртку с металлическими заклепками, что совершенно не сочеталось с его ранимостью и какой-то кроличьей робостью. Как и о других клиентах, Индиана старалась выпытать о нем все, что можно, чтобы обнаружить источник болезни, но этот человек представлял собой чистый лист. Она почти ничего не знала о нем, а то, что удавалось выяснить, как-то забывалось, едва он закрывал за собой дверь.

В этот вторник в конце сеанса Индиана дала ему флакончик с эссенцией герани, чтобы вспоминать сны.

— Я не вижу снов, но мне бы хотелось увидеть во сне тебя, — промолвил Брунсвик в своем обычном меланхолическом тоне.

— Мы все видим сны, но мало кто придает им значение, — подхватила Индиана, вроде бы и не понимая намека. — Есть люди, вроде австралийских аборигенов, для которых сны не менее реальны, чем жизнь наяву. Ты видел рисунки аборигенов? Они рисуют свои сны, это невероятно. У меня на ночном столике лежит блокнот, и я, как только просыпаюсь, записываю туда самые значимые сны.

— Зачем?

— Для памяти: ведь они мне показывают путь, помогают в работе, разрешают сомнения, — объяснила она.

— Ты когда-нибудь видела меня во сне?

— Я вижу во сне всех своих пациентов. Мой тебе, Гэри, совет: записывай свои сны, размышляй над ними, — ответила она как ни в чем не бывало.

Пару сеансов в самом начале Индиана пыталась внушить Брунсвику мысль о благотворности медитации: изгнать все мысли, глубоко вдохнуть, так чтобы воздух проник в каждую клеточку тела, и выдохнуть, избавляясь от напряжения. Посоветовала во время приступа мигрени найти спокойное место, где можно расслабиться, и медитировать там пятнадцать минут, наблюдая за симптомами с любопытством, не сопротивляясь им. «Боль, как и прочие ощущения, отворяет двери души, — сказала она. — Спроси у себя самого, какие чувства ты приемлешь и от каких отрекаешься. Обрати внимание на свое тело. Если ты на этом сосредоточишься, увидишь, что боль меняется и что-то открывается внутри тебя — но, предупреждаю, ум, свыкшийся с неврозом, не даст тебе передышки, он станет отвлекать тебя идеями, образами, воспоминаниями. Тебе нужно время, чтобы познать самого себя, посидеть наедине с собой, молча, без телевизора, мобильника или компьютера. Пообещай, что будешь это делать, хотя бы по пять минут каждый день». Но как глубоко Брунсвик ни дышал, как ни медитировал, он по-прежнему оставался клубком нервов.

Индиана распрощалась с ним, прислушалась к тому, как шаги его удаляются по коридору, направляясь к лестнице, и, тяжело вздохнув, рухнула на стул: ее окончательно вымотала отрицательная энергия, исходившая от этого несчастного, и его романтические авансы, которые начинали серьезно ей досаждать. Ее работа требовала сочувствия, но иным пациентам так и хотелось свернуть шею.

Среда, 11 января

Телефон Блейка Джексона принял с полдюжины звонков от внучки, пока он как сумасшедший гонялся за мячом во время игры в сквош. Когда последний тайм закончился, Блейк отдышался, вымылся, оделся. Было уже девять вечера, и его приятель тосковал по эльзасской еде и пиву.

— Аманда, это ты?

— Кто же еще? Ты ведь набрал мой номер, — отозвалась внучка.

— Ты мне звонила?

— Конечно, дед, ведь ты отвечаешь на мой звонок.

— Ладно, черт побери! Чего тебе надо, соплячка? — взорвался Блейк.

— Мне нужно узнать все о психиатре.

— О психиатре? A-а! О том, которого сегодня убили.

— Сегодня об этом объявили в новостях, но убили его позавчера ночью или вчера утром. Выясни все, что сможешь.

— Как?

— Поговори с папой.

— Почему ты сама у него не спросишь?

— Спрошу, когда встречусь с ним, а тем временем ты можешь продвинуть расследование. Завтра позвони и сообщи подробности.

— Я должен работать и не могу каждую минуту приставать к твоему отцу.

— Ты хочешь играть с нами в «Потрошителя» или нет?

— Ага.

Старый аптекарь был далеко не суеверен, но подозревал, что дух его жены как-то устроил так, чтобы подкинуть ему Аманду. Перед смертью Марианна сказала, что не оставит его и оградит от одиночества. Блейк подумал, что она имеет в виду повторный брак, но речь шла об Аманде. На самом деле он не успел даже оплакать жену, которую очень любил, потому что в первые месяцы вдовства только и делал, что кормил внучку, баюкал ее, менял пеленки, купал ее и укачивал. Даже по ночам не тосковал о тепле Марианны в постели, потому что девочка страдала коликами и вопила во все горло. Эти отчаянные крики приводили в ужас Индиану, которая в конце концов сама разражалась рыданиями, а дед тем временем расхаживал в пижаме с малышкой на руках, бормоча химические уравнения, которые выучил наизусть в фармацевтическом училище. В то время Индиана была девчонкой шестнадцати лет, новоиспеченной неопытной мамочкой, угнетенной тем, что она стала толстой, как кит, и муж совершенно ее забросил. Когда у Аманды наконец прошли колики, то начали резаться зубки, а потом она заболела ветрянкой, горела в жару и вся, вплоть до век, покрылась волдырями.

Этот здравомыслящий дед ловил себя на том, что спрашивает вслух у призрака жены, что делать с невозможной девчонкой: явился и ответ, воплощенный в Элсе Домингес, гватемальской иммигрантке, которую прислала кума, донья Энкарнасьон. Элса была загружена работой, но пожалела Джексона, чей дом превратился в свинарник, дочка сидела сложа руки, зять самоустранился, а внучка, которой некому было заняться, плакала не переставая; поэтому гватемалка бросила прочих клиентов и посвятила себя этой семье. Она приезжала на своей старой машине, в тапочках и спортивном костюме, с понедельника по пятницу, в те часы, когда Блейк Джексон уходил в аптеку, а Индиана — в среднюю школу, наводила порядок и сумела превратить оторванное от мира существо, каким была Аманда, в более или менее нормальную девочку. Элса говорила с ней по-испански, заставляла съедать все, что лежит на тарелке; научила ходить, затем петь, танцевать, чистить ковры пылесосом и накрывать на стол. Когда Аманде исполнилось три года и ее родители наконец развелись, подарила ей полосатую кошку — для компании и укрепления здоровья. В ее поселке дети росли рядом с животными и плескались в грязной воде, говорила она, поэтому и не болели — в отличие от американцев, которых сбивает с ног первая подвернувшаяся бактерия. Эта теория подтвердилась, потому что кошка Джина вылечила Аманду от астмы и колик.