Игра в «Потрошителя»

При свете одинокой лампочки, свисающей с потолка, он увидел, как Индиана склоняется над постелью, обтирая больному лицо мокрым полотенцем. «Мы должны отвезти его в больницу, Алан. Нужно надеть на него штаны и рубашку», — скомандовала она. Рот у Келлера наполнился слюной, к горлу подступила тошнота, но отступать было некуда, нельзя было струсить в последний момент. Стараясь не запачкаться, Келлер помог Индиане вымыть мечущегося в бреду больного и одеть его. Дэнни был худенький, но в том состоянии, в каком он находился, весил как баранья туша. Вдвоем они подхватили его и потащили, то на руках, то волоком, по длинному коридору, потом по лестнице, ступенька за ступенькой, до первого этажа, под глумливыми взглядами жильцов, которые попадались навстречу. Наконец у дверей дома они посадили Дэнни на тротуар рядом с мусорными бачками; Индиана осталась с ним, а Келлер побежал за машиной, которую оставил в двух кварталах отсюда. Когда болящий изверг струю черной желчи на сиденье золотого «лексуса», Келлеру пришло в голову, что можно было бы вызвать «скорую помощь», но Индиана эту мысль отвергла: вызов обошелся бы в тысячу долларов, а у Дэнни не было страхового полиса.

Д’Анджело провел в больнице неделю, пока врачи не справились с воспалением легких, кишечной инфекцией и повышенным давлением, и еще одну — у отца Индианы, который вынужден был скрепя сердце ухаживать за больным, пока тот не встал на ноги и не вернулся в свою трущобу и к своей работе. В то время Блейк Джексон практически не был с ним знаком, но согласился забрать его из больницы после выписки, потому что об этом попросила дочь, и по той же причине приютил его у себя и ухаживал за ним.

_____

Первое, что привлекло Алана Келлера в Индиане Джексон, — это облик пышнотелой сирены; затем — ее заразительный оптимизм; в итоге эта женщина нравилась ему, поскольку в корне отличалась от тощих нервозных дамочек, обычно его окружавших. Келлер никогда бы не признался в том, что влюблен: что за пошлость, стоит ли подбирать слова для чувств. Довольно того, что он наслаждается временем, проведенным с Индианой, заранее назначенным, ничего спонтанного. На еженедельных сеансах с психиатром — нью-йоркским евреем, практикующим дзен, как почти все калифорнийские психиатры, — Келлер обнаружил все-таки, что очень любит Индиану, а это немало для человека, похвалявшегося, что он — выше страстей, которые ценит только в опере, где неодолимый порыв коверкает судьбы тенора и сопрано. Красота Индианы доставляла ему эстетическое наслаждение, более стойкое, чем желание; свежесть и непосредственность умиляли, а восхищение, с которым эта женщина встречала его, превратилось в наркотик, без которого трудно обойтись. Но Келлер осознавал, что их разделяет бездна: Индиана принадлежала к совершенно другой среде. Ее пышное тело и откровенная чувственность, наедине доставлявшие ему столько радости, на людях заставляли краснеть. Индиана ела со смаком, макала хлеб в соус, облизывала пальцы и просила повторить десерт на глазах ошеломленного Келлера, привыкшего к женщинам своего класса, для которых анорексия была добродетелью и которые ужасам лишнего веса предпочитали смерть. У богатых все кости наружу. Индиана была далеко не толстой, но друзья Келлера вряд ли оценили бы ее дразнящую красоту фламандской доярки и ее простоту, порой граничившую с вульгарностью. Поэтому он старался не водить ее туда, где можно было встретить знакомых, а в тех редких случаях, когда они все-таки ходили в такие места, например на концерт или в театр, покупал ей приличную одежду и просил сделать высокую прическу. Индиана соглашалась, воспринимая это как игру в переодевание, но очень скоро начинала ощущать, как маленькое черное платье стискивает тело и угнетает дух.

Одним из лучших подарков Келлера была подписка на еженедельную доставку цветов в кабинетик: изящную икебану из магазина в Джапан-тауне неукоснительно привозил в Холистическую клинику парнишка с аллергией на пыльцу, в белых перчатках и хирургической маске. Другим утонченным подарком была золотая цепочка с подвеской в виде яблока, усыпанного мелкими бриллиантами: это украшение призвано было заменить собачий ошейник, который Индиана обычно носила. По понедельникам она с нетерпением ждала, когда привезут икебану, ее восхищала скупая, без излишеств, композиция из изогнутого стебля, двух листьев и одинокого цветка; зато цепочку она надела всего пару раз, чтобы доставить удовольствие Келлеру, а потом положила в бархатный футляр и засунула в глубину комода: на обширных просторах ее декольте яблочко как-то терялось. Кроме того, она посмотрела документальный фильм о кровавых бриллиантах, которые добывают в ужасных шахтах на юге Африки. Вначале Келлер пытался обновить весь ее гардероб, привить приемлемый вкус, научить манерам, но Индиана резко воспротивилась, приведя неопровержимый довод: меняться, чтобы угодить мужчине, слишком хлопотно, куда практичнее ему подыскать женщину по своему вкусу.

Человек широкой культуры, с внешностью английского аристократа, Алан Келлер был желанным гостем в высшем свете и, как то определяли его подруги, самым завидным холостяком в Сан-Франциско, ибо, кроме обаяния, он, по всеобщему мнению, обладал еще и богатством. Чем именно он владел, было покрыто тайной, но жил он хорошо, хотя без излишеств, нечасто приглашал гостей и годами носил одни и те же костюмы, не гоняясь за модой и не выставляя напоказ бирку с именем дизайнера, как то делают нувориши. Деньги наводили на Келлера тоску, ведь он никогда в них не нуждался; он занимал соответствующее положение в обществе по инерции, благодаря поддержке семьи, нимало не заботясь о будущем. Ему не хватало предпринимательской жесткости деда, который сколотил состояние во время Сухого закона; гибкой морали отца, который его увеличил, проворачивая какие-то темные делишки в Азии; фантастической алчности братьев, которые его сохраняли, играя на бирже.

В сюите отеля «Фэрмонт», с шелковыми портьерами цвета вафель, классическим гарнитуром на изогнутых ножках, хрустальными люстрами и изысканными французскими гравюрами на стенах, Алан Келлер припомнил безобразный эпизод с Дэнни Д’Анджело и лишний раз укрепился во мнении, что вряд ли сможет ужиться с Индианой. Ему не хватало терпимости по отношению к людям, ведущим беспорядочный образ жизни, таким как Д’Анджело; он не выносил безобразия и нищеты; претила ему и безграничная доброта Индианы, которая издалека могла показаться достоинством, но, если близко с нею соприкоснуться, являлась настоящим бедствием. Этим вечером Келлер сидел в кресле, все еще одетый, держа в руке бокал белого совиньона, вина, которое он производил на собственном винограднике для себя, своих друзей и трех дорогущих ресторанов Сан-Франциско. Он ждал, пока доставят еду, а Индиана мокла в джакузи.

Он мог видеть ее со своего кресла, с непокорной копной светлых кудрей, скрепленных на затылке карандашом: две-три пряди выбились из пучка и залепили лицо; кожа ее покраснела, щеки горели, глаза сияли от удовольствия, и вся она просто млела от восторга, как девочка на карусели. Когда они встречались в отеле, Индиана первым делом наполняла джакузи: ей это казалось верхом упаднической роскоши. Келлер не принимал ванну вместе с ней (от жары у него поднималось давление — не ровен час, случится инфаркт, следовало поберечься), а предпочитал наблюдать за ней из удобного кресла. Индиана что-то рассказывала ему о Дэнни Д’Анджело и о какой-то Кэрол, больной раком, недавно появившейся на горизонте ее всеобъемлющих дружеских чувств, но вода в джакузи громко бурлила, и было плохо слышно. Впрочем, его эти речи и не интересовали нимало, ему бы только любоваться ее отражением в большом овальном зеркале на задней стене ванной комнаты, предвкушая момент, когда принесут устрицы и лососину, он раскупорит вторую бутылку своего совиньона и Индиана выйдет из джакузи, как Венера из пены морской. Он завернет ее в полотенце, обнимет, станет целовать эту влажную, распаренную молодую кожу; потом начнутся любовные игры, давно знакомый медленный танец. Вот что самое лучшее в жизни: предвкушение счастья.