Страница 4 из 13
Когда и Соня ее покидала ненадолго, Инге казалось, будто она погрузилась в туман, от которого заложило уши, как бывает в облаках. Но эта муть вокруг была далека от небесной. Она пахла болотной сыростью, к которой петербуржцам, вроде бы, и не привыкать, но Инга захлебнулась. И ощутила, как ей, будто хлоркой, выжгло все внутри. Дышать больно стало. Говорить и вовсе невозможно.
В июне Михаил увез жену с кошкой на их старую дачу из Петербурга, который начинал раскаляться до того, что одежда липла к телу. То ли от солнца это происходило, то ли от Ингиной ярости, закипавшей от ощущения явной несправедливости. Она всю жизнь отдала во славу этого города, а он подстроил ей ловушку на дороге.
– За что?! – захлебываясь болью, кричала она, когда Михаил вез ее обратно из больницы. – Кто это сделал со мной?
Обвинять было некого, ведь она сама была за рулем. Разговаривала по телефону и не справилась с управлением одной рукой. Той самой, правой. Наказанной за неловкость… Теперь большее, на что она способна, – кошачью шерсть перебирать. Говорят, эти зверьки умеют лечить? Инга ни на что не рассчитывала.
А Михаил надеялся, что среди тихих, стройных сосен, где и стояла фамильная дача Дерингов, кипящее бешенство его жены сойдет на нет. Невозможно неистовствовать в храме. А когда он ложился на прогретую солнцем траву, и взгляд устремлялся вдоль теплых, шершавых стволов к прозрачной высоте, его охватывало такое благоговение перед всем сущим, что слезы выступали на глаза. Иногда ему даже не хотелось музыки… Только смотреть в эту божественную высоту и растворяться в ней, поднимаясь над собою, надо всем земным.
Кроме этой простенькой, обветшалой дачи у Деринга ничего и не было. Его родительская квартира на Васильевском острове осталась первой жене, воспитывающей их дочерей. Конечно, он получал зарплату профессора консерватории… Иногда ему даже заказывали музыку к фильмам, но все каким-то третьесортным, и Михаил почти всегда отказывался, только прочитав сценарий. Все они, по сути, были на одно лицо. И лицо это было невыразительным и плоским… Деринг не позволял себе оскорбить свою музыку единением с такими фильмами. Бандиты его не вдохновляли, а снимали, в основном про них. Если б среди них встретился хотя бы Беня Крик… О, тут еще можно было развернуться! Напомнить, что и в музыке может быть юмор. Но после фильма двадцать шестого года, режиссеры к герою Бабеля, кажется, не обращались. Или – только вскользь, Деринг о новых постановках и не слышал.
Поэтому все, что имели они теперь, по сути, заработала Инга. Давала концерты два-три раза в неделю, а на гастролях и чаще. Устроителям она нравилась: фотогеничный музыкант всегда предпочтительнее. Ее правильное, яркое лицо на афишах привлекало зрителей не меньше, чем ее талант. Страстная, рыжеволосая женщина за роялем, к которому она льнула всем телом, – в этом было что-то одновременно поэтичное и эротическое. Главные струны натягивались в ней самой, и зрители это чувствовали, замирали от приближения запретного.
И не обманывались… Инга Деринг оглаживала клавиши, как чье-то любимое или свое тело, и в каждом ее движении было чувственности больше, чем в любом фильме соответствующей категории. Она откидывалась в экстазе, от которого все пело внутри, и падала на клавиатуру в полном изнеможении. Слияние…
Авария лишила ее и этого тоже. Пока телесной жажды Инга не ощутила – такая апатия охватила. Но мысль о том, что и такое испытание предстоит пройти, уже проскользнула. Когда-нибудь… Если тело выйдет из комы быстрее души.
****
– Милая, может, прогуляемся?
Михаил заглянул к ней в комнату, но не вошел. Как приблудный пес топтался на пороге, пытаясь угадать: в каком настроении хозяйка? Рядом с ней дозволено быть только кошке…
– Ты предлагаешь мне это каждый день, – ответила Инга, не обернувшись.
Те двое за окном приковывали взгляд. Что-то в них было странное, беспричинно радующееся жизни… Молодые, полные силы животные, вкусившие райского плода. Ей невмоготу было смотреть на них, и не удавалось отвернуться.
– Предлагаю. И отказываюсь понимать, почему ты так стремишься запереть себя в склепе?!
– В твоем фамильном склепе… Особенной роскошью он не отличается.
С опаской приблизившись, Михаил встал у нее за плечом и тоже посмотрел на особняк, за зиму выросший по соседству. Никакого забора вокруг не было, Роману Маскаеву претила мысль, что люди будут злословить о том, как старательно он прячет свою инфантильную жену. И низенькая, ажурная изгородь Дерингов ничего не закрывала, так что с соседями они были, как на ладони. С обратной стороны от дачи Михаила начинался лес.
– Ты смотришь на хоромы этого нувориша?
– Она какая-то странная, ты заметил?
– Кто? Эта девочка?
Инга отбросила волосы, наверняка зная, что хлестнет его по лицу.
– Судя по всему, это его жена. Что-то в ней есть… ненормальное.
– Может, она просто запугана?
– Им? Да у него улыбка с лица не сходит! Чему, интересно, он так радуется?
– Жизни?
Резко оттолкнувшись от рамы, Инга подалась в сторону, села на маленький диван, на котором когда-то сиживала матушка Михаила. Как все матери она верила, что ее сын – талантливый, избранный, и его ждет великое будущее. Так и скончалась, напичканная иллюзиями. От его музыки плакала, некрасиво оттягивая и растирая к вискам ставшие бесцветными глаза. Что она слышала в ней такого, чего не различала Инга?
– Тебя жизнь когда-нибудь радовала? – спросила она тоном, не допускающим согласия.
В его темных, почти лишенных белков глазах, вдруг увиделось столь спокойное понимание, лишенное той закипающей истеричности, которая была скрыта в самом вопросе, что она устыдилась самой себя. Чего добивалась, спрашивая об этом? Чтобы Михаил плеснул черной краски на холст их жизни, и без того с недавнего времени невыразительный? Чтобы помог ей довести свое страдание до кульминации, способной разорвать сердце? И сделал бы это, отвергнув все их солнечные «вчера», истребив музыку, что звучала в каждом по отдельности, но в унисон… Ведь было это. Только Инга не хотела сейчас помнить о том, чего лишилась.
Зачем она и его пыталась втянуть в свой недавно вызревший нигилизм? Ведь было ясно, что Михаил-то ничего, кроме материального не потерял. А оно никогда не представляло для него большой ценности… Когда в их старой квартире случился небольшой пожар, Михаил выглянул из кабинета, с отсутствующим видом сгреб с рояля ноты и унес к себе. То, что сгорело кресло, на котором Инга неосторожно оставила сигарету, и тяжелые портьеры, его даже не озаботило. А Соня уже успела спрятаться в ванной…
На нелепый вопрос о радости жизни Михаил так и не ответил. Еще раз пробормотал приглашение прогуляться, и ушел один – долговязый, сутулый, с каждым годом все более напоминающий корень одной из тех сосен, которые так преданно любил.
«И музыка у него такая же… корявая. Симфония-коряга. Композитор Михаил Деринг», – Инга злорадно усмехнулась ему вслед. И сама уловила, сколько в этом мысленном выпаде детскости, глупости.
– За что я так злюсь на него? – проговорила она, заложив за голову руки, и прошлась по комнате: от окна и снова к нему.
Через раскрытое окно донесся мужской голос, громко распевающий что-то невообразимое. Инга выглянула, не удержавшись, и снова увидела новых соседей. В прошлом году на этом месте стояла дачка-завалюшка, куда меньше, чем у Дерингов. И такое соседство откликалось в душе немного смешным, но вполне понятным самоуважением. А это лето решило добить Ингу, расставив капканы со всех сторон. Одни искалечил ей руку… Другой заставил покраснеть от стыда за свою бедность.
Бездарный вокал соседа отозвался в памяти фразой из Олеши: «Он пел по утрам в клозете». И она удивилась: неужели в ней говорит банальная зависть к здоровому, богатому, полному жизни существу? Неужели дошла до такого?
– Нувориш, – повторила она словечко мужа. И добавила свое: – Жлоб! Правда, Соня?