Ушли, чтобы остаться

– Точно не в своей тарелке: солнце напекло, давление поднялось? Или старая рана дала о себе знать?

Макар Иванович уселся перед невключенным телевизором, уставился в темный экран и так сидел долго.

– Иди ужинать, – позвала жена.

Макар Иванович взорвался:

– Где прячешь сберкнижку, куда сховала? Зачем копишь? Жадность заела? Иль собираешь на похороны? Лично я умирать не планирую и тебе не советую! Первейшая ты скопидомка, не отыскать такую другую!

Напор напугал старушку, она отступила в кухню, где плюхнулась на табуретку, широко распахнутыми глазами глядя на выведенного из себя мужа.

– Пришел срок раскулачить! Больше не будешь рубль к рублику складывать! Завтра же закроешь счет, заберешь все до копейки и отошлешь Люське. Пусть станет стыдно и приедет!

Макар Иванович ринулся к гардеробу, разворошил стопку постельного белья, достал сберкнижку и открыл рот, да так и остался стоять – на счету Гвоздилиной была лишь незначительная сумма.

– Ну что, ирод, успокоился? – спросила Мария Петровна. – Перестанешь считать жадной, обзывать кулачкой?.. Не пропила, не проиграла. Люське с дочкой и внучкой деньги нужнее. Мы свое прожили, нам многого не надо, а им и на новую квартиру, и на отпуск. Извини, что не доложила, опасалась, что осерчаешь, скажешь: не балуй дочь, не нуждается она ни в чем.

Макар Иванович подошел к жене, положил ладонь на плечо, но Мария Петровна сбросила руку:

– Думал, стала скрягой вроде Плюшкина? А у меня, в отличие от тебя, душа болит за Люсю с внуками, особенно за правнучку. В кооператив дочь вступила, послала на очередной взнос – пусть не живут скученно в двух комнатушках. Тебе не доложила, чтоб голову не забивал хозяйскими делами. Знала, что не осудишь, нам-то деньги ни к чему, а Люсе с семейством в самый раз. Коль остыл, садись письмо сочинять.

Не дожидаясь согласия, старушка смахнула с обеденного стола крошки, принесла тетрадь, ручку.

– Зови в гости, почитай больше года не виделись.

– Работа их держит, отпуска дают в разное время года.

Макар Иванович уселся за стол, взял ручку.

– Напомни о приезде, нам-то с тобой к ним сложно ехать – дорога утомит, а то и уложит в больницу.

Макар Иванович вывел «Здравствуйте, наши дорогие!» и стал ожидать, что продиктует жена – сам был не мастак сочинять. Письмо на этот раз получилось не длинным и не коротким, в каждой строке сквозили тоска и одиночество.

Гроза проходит стороной

На сетку телеграфных проводов кто-то умудрился накинуть порожнюю жестяную банку на веревке. Ветер раскачивал провода, и банка тоскливо гудела. Под столбом копошился выводок кур с выдерганными хвостами, отчего птицы выглядели жалко.

«И мне крылья подрезали, а имел бы хвост – и его бы не оставили в целости», – невесело подумал Федор и зашел в райотдел милиции. Предъявил справку об освобождении, терпеливо выслушал советы майора завязать со старым, забыть о прежних замашках, взяться за ум, вступить на трудовую дорожку… Когда нравоучения надоели, перебил:

– Что было, то быльем поросло. За почти четыре года многое передумал, теперь стану держать в узде нервишки, не решать ссоры дракой, хлопот со мной не будет. Свое честно оттрубил, вот и вышел досрочно.

Майор пообещал в недельный срок оформить паспорт и отпустил с миром.

Вспомнив о гостинцах родным, Федор заглянул в продуктовый, приобрел два килограмма конфет, в универмаге – женскую кофту, косынку, шерстяные чулки и не завернул на автовокзал, а двинулся к развилке дорог.

До Хохоленка можно было дойти по грейдеру, затем лесом, где известна каждая тропа, поляна, тем самым сократить путь, но шла тихая осень: в березняке мокро, склизко, и Федор Рубцов стал ждать попутный транспорт. Выкурил пару сигарет, вспомнил, как этой дорогой уходил в армию, спустя три года возвращался домой, тем же летом под конвоем, в наручниках увозили к следователю.

На развилке присел на мшистый валун, вскоре появилась полуторка, которая шла не в Хохоленок, а в лесхоз. Федор перелез через борт, придавил узкую доску за кабиной, где возле водителя сидела пухлая, с сонными глазами девица.

Полчаса тряской поездки – и машина затормозила у семейки вязов. Не выключая мотора, водитель заглянул в кузов:

– Дальше на двоих добирайся, никуда не сворачивай и упрешься в Хохоленок.

– Я родом отсюда, – признался Федор и спрыгнул на колдобистую дорогу.

Водитель погрустнел:

– Коль тутошний, оставляй десятку при себе, со своих калым не беру.

Федор проводил взглядом машину, обошел яму с дождевой водой, свернул к мохнатым кочкам, где розовела клюква. Где-то неподалеку жаловалась пеночка. С деревьев устало тек лист. Стоило налететь холодному ветру-листобою, деревья заскрипели, лес наполнился шорохами.

Парень шагал, топил ноги в бочажинах, дышал с удовольствием чистым, точно процеженным сквозь сито воздухом, в котором были запахи вялых листьев, древесной коры. На околице деревни замер. Появляться засветло не стоило – одни знакомые начали бы сочувствовать, даже жалеть, засыпать вопросами, другие молча здороваться, обстреливать из-за заборов любопытными взглядами, за спиной говорить невесть что, вспоминать, как Рубцов чуть не отправил Петра на тот свет из-за жгучей ревности.

Федор поискал более-менее сухую кочку, присел, всмотрелся в бездонное небо, и не будь ветра, пригрелся бы на солнце, задремал, но провалиться в сон не позволила девочка с перемазанными ягодами губами, в заштопанных на коленях чулках.

– За лешего приняла? – спросил Федор. – Ошиблась: рожек не имею, хвоста тоже, копытами не обзавелся.

– Копыта могли спрятать в ботинки, – заметила девочка, – хвост – в карман, он у леших короткий, как у козы.

– Неужели встречала лешего?

– Не.

– Чья будешь?

– Коновых.

– Уж не Андрюхи ли Конова? – Федор удивился быстротечности времени: когда арестовали, дочь ровесника Андрея делала первые шаги.

– Знаете папку?

– Мало сказать, в один класс ходили, на переменах синяки друг другу ставили, вместе служить уходили, – Федор встал, отряхнул брюки. – Пошли, не то папка с мамкой заждались.

– Они в район уехали, лишь завтра вернутся, меня на соседей оставили, а у них ребеночек меньше меня, надо пеленать, купать да кормить.

Двое двинулись к Хохоленку. Ветер гнал под ногами листья, путался в стволах, гудел в вершинах берез. С опозданием девочка угостила Федора тронутыми первым морозцем ягодами. За годы несвободы Рубцов позабыл, какая клюква на вкус, взял из лукошка горсть – и рот, десны, язык стянуло, так бывало в детстве, когда наедался ягодами от пуза, домой приносил полный кузовок, мать наполняла банки, ставила в холод, чтоб найденное в лесу сохранилось до сочельника.

Спускались сумерки. Под ноги легли тени.

– Беги дальше одна, – подтолкнул девочку Федор, когда впереди встали первые дома.

– Мы проживаем возле колодца, по соседству с тетей Груней, дядей Петей и Тусей.

Федор чуть не задохнулся: девочка назвала людей, по чьей вине и собственной глупости Федор получил срок. Груня была той, кто обещала ждать, кого приревновал, затеял драку с соперником, проломил тому голову. В колонии довольно часто думал, как Груня живет-может, отчего прислала одно-единственное короткое письмецо и умолкла, почему о девушке ничего не пишут мать с сестрой?

Миновав первые на окраине дома, круто свернул в проулок и оказался у пятистенка, где за забором торчали высохшие будыли подсолнуха, стоял шест с трухлявым скворечником, который Федор соорудил до ухода на армейскую службу.

– Федя, ты?

Рубцов не успел обернуться, как на спине повисла и по-бабьи заголосила сестра.

– Ой, мамоньки! Мы же к зиме иль позже ждали! Вот маманя-то обрадуется!

– Хватить слезы лить, вернулся я, а ты… – голос у Федора дрогнул. – Досрочно отпустили, за примерное поведение. Мать дома?

– В коровнике на дойке. Твою карточку над кроватью повесила, перед сном долго смотрит, во сне порой с тобой разговаривает…