Ушли, чтобы остаться

Наконец за стволами показался залитый луной бревенчатый дом, смотрящий на глухомань светящимся оконцем.

– Не спят.

Петр дважды постучал в низкую дверь.

В доме послышались легкие шаги. Не поинтересовавшись, кто явился так поздно, дверь отворили. На пороге с керосиновой лампой в руке появилась женщина. Некоторое время разглядывала нас, точнее, меня, по Петру лишь провела быстрым взглядом.

– Здравствуй, Рая, – поздоровался Петр.

Женщина плотнее сжала губы, чуть набычила голову с высоким лбом, носом с горбинкой, острыми, как ласточкины крылья, бровями.

– Пришли вот, – помялся Петр. – Извини, что запозднились. Художника привел – попросился ему в попутчики.

– Это не ты у него попутчик, а он у тебя, – глухо поправила Рая, отступила, оставив дверь незатворенной.

Лишь только я, пригнув голову, переступил порог, как почувствовал тонкий аромат: на полу лежали серебристые былинки какой-то мелко порубленной травы.

– Это чтоб блохи не водились и мошкара не залетала, – объяснил Петр, снял и положил на чисто вымытую лавку ружье.

Раиса оставила лампу на столе и ненадолго скрылась, чтобы в желтом свете горящего фитиля на стол уселись коврига хлеба, кувшин то ли с квасом, то ли с молоком.

– Чем богата…

Раиса скрестила на груди руки.

– Гостя корми, а меня не надо, – заторопился Петр.

– Ты можешь не есть, – согласилась хозяйка, – а гостю не стоит засыпать с пустым желудком, гостя положено накормить, – обернувшись ко мне, предложила: – Завтра медовуху испробуете, она пока без градуса, пьяным не сделает, а силенок и здоровья даст.

Придавленный тяжелым взглядом хозяйки, Петр налил полную кружку молока, пододвинул мне.

– Может, с дороги чайку испьете?

Мы не успели отказаться, как Рая ринулась к плите, чтоб разжечь, поставить на конфорку чайник, но гости в два голоса попросили отложить чаепитие на утро.

Рая согласилась, а увидев, что Петр не спускает взгляда с двери в соседнюю комнату, сказала:

– Спит. За день наигрался до упаду, еще поработал – он у меня дюже хозяйственный, без дела не сидит, – покосилась на лавку с ружьем: – Оружие оставишь в доме, срок охоте не вышел.

– Знаю, просто так захватил, – признался Петр.

– Ладно, что знаешь.

И снова по горенке точно пронесся сквозняк: хозяйка ушла.

– Ложитесь, – предложил Петр, указывая на разобранную лесничихой кровать.

– А ты? Места хватит двоим.

– Отоспался в хуторе.

Я улегся, стал слушать, как за спиной убаюкивающе гудит ночной лес, покрикивает неугомонный филин и на крыльце с сигаретой покашливает Петр…

Разбудил петух. Он сидел под растворенным окном привязанный к колышку бечевкой (видимо, держали на откорм) и отчаянно горланил.

У колодезного сруба стояли Петр и Раиса. Лесничиха столкнула в колодец бадью, наклонилась, стала следить за падением. Сверкая шлифованной железной ручкой, бешено завертелся валок. Бадья плюхнулась в воду, и из глубины вырвался жестяной гром с всплеском. Цепь залязгала, подергалась, застыла. Отвергая помощь, Рая оттерла Петра плечом, сама вытянула бадью, перелила воду в ведро, унесла в дом. Пока шла, Петр смотрел ей вслед.

Я не стал беспокоить хозяйку приготовлением завтрака, захватил этюдник, вышел из дома.

Хоперский лес был тучным: дубы в обхват, бугристые в комле неизвестные мне деревья, редкие ели. Под ногами хрустел валежник. Порой я заплетался в вымахавшем папоротнике, вяз в пышном мху. Было тихо, как бывает лишь поутру вдали от поселений, когда не беспокоят людские голоса, ржание коней, гудки автомобилей, топор порубщика, лай собак…

В небе над деревьями кружил коршун, он неслышно резал воздух неустающими крыльями, чего-то высматривал. Неожиданно круто взмыл – птицу спугнула песня.

выводил неокрепший мальчишеский голос.

Напрямик, сквозь чащобу, я двинулся на песню, а она зашагала навстречу – тревожная и горькая.

Песня умолкла так же неожиданно, как возникла.

– Здравствуйте!

У молодой поросли дубков на меня лупанился мальчишка дошкольного возраста, лицо усыпала гречишная шелуха веснушек, которые сливались на носу в кляксы.

– День добрый, – ответил я, – что за песню пел?

– Казачью, ее мамка иногда поет, лучше моего выходит. А я вас, дядя, знаю: спали и губами смешно шевелили, будто с кем-то разговаривали, – мальчишка вытянул губы, зачмокал: – Вот так!

– И я знаю тебя.

– А вот и нет. Когда люди спят, они лишь сны видят.

– Тебя зовут Егором.

– Мамка это сказала?

– Нет.

– Тогда дядя Петр.

– Снова не угадал.

По-взрослому Егорка сдвинул на затылок фуражку, почесал лоб.

– Значит, все-все знаете?

– Все не все, а кое-что известно, – признался я.

Егорка словно ждал подобного ответа:

– Тогда скажите: куда дни уходят?

Я растерялся.

– Вот сейчас утро, затем будет день, потом вечер и ночь, и дня как не бывало, куда он уходит?

Настала очередь мне чесать затылок.

– Спрашивал мамку, а она говорит, что дни в другие страны спешат, чтоб и там было светло. А правда, что в городе столько домов, как тут деревьев?

Не дожидаясь ответа, мальчуган закидал другими вопросами: как часы показывают время, почему охотникам позволено бить уток и зайцев, которые не делают никому ничего плохого, сколько лет может прожить человек, откуда берется град, как устроен самолет.

Мальчишку интересовало так много, что я взмолился:

– Не могу на все ответить, многого не знаю! Например, как устроен самолет.

Глаза Егорки заскучали:

– Вы же из города?

– Быть горожанином не значит все знать. Разве сам в городе не был?

– Н-не, – протянул Егорка. – Даже в хуторе ни разу. Мамка ходит туда за керосином, спичками, сахаром, солью, в лесничество за деньгами, а меня не берет.

Я слушал Егорку и не мог поверить, что за свои годы мальчишка ни разу не был в хуторе, не говоря про станицу или город, не видел телевизора, не слышал радио, кроме охотников, изредка заглядывающих на кордон, не встречал людей – Петр не в счет, тот пользовался каждым удобным случаем увидеть Раису с сыном.

Мальчуган продолжал задавать наивные вопросы, в которых его ровесники разбираются почище взрослых. Зачем, подумалось, Раиса сделала из сына затворника, ведь сама выросла среди людей, коль рассердилась на весь белый свет, почему озлобляет сына?

Точно угадав, о чем я подумал, Егорка сказал:

– Мамка говорит, что есть люди, от которых не дождешься добра. А дядя Петр добрый, жаль, редко заходит, но как приедет, снова зовет нас перебираться в хутор, только мамка его не слушается. – Помолчал, добавил: – И среди птиц и зверей не все злые. Казарки все добрые, напрасно их охотники стреляют, и зайцы добрые, только сильно пугливые, а филин злой-презлой, но я его не боюсь. Идемте, покажу, где живет.

Мы прошли заросшую острой как нож осокой пересохшую болотину, вышли на поляну, где высился темный от копоти дуб.

– Молния сожгла, – объяснил Егорка, – думали, выживет, но не схотел больше листвиться, мамка сказала, что пожелал уступить место другим деревьям.

Рядом с обгоревшим, точно окаменевшим, деревом из земли выбивалась целая поросль молодых дубков, погибший дуб точно оберегал их, сторожил.

– В дупле филин живет. Сейчас спит, чтоб ночью за поживой летать. Поймает мышь и к себе тащит. Не будем будить, не то осерчает.