Страница 19 из 47
– Как-нибудь уж, – говорила не гостю, а себе Евдотья, прятала письма в сундук под стопку белья, которое приготовила на случай смерти.
По старости Евдотья ушла с фермы, жила на скромную пенсию, радуясь, когда назначалась прибавка, удавалось подработать, наторговать лечебными травами, собираемыми по лугам, в лесу. Их старушка сушила, относила по праздникам на рынок. Подспорьем были и веники, которые наполняли тесный домишко терпким запахом – веники шли лучше трав. Вырученные деньги уходили на приобретение обновок для внучки, и старушка не переставала удивляться, как Жалейка быстро вырастает из одежды, еще не сношенной. Частенько односельчане звали копать картошку, за работу платили не деньгами, а мешком клубней.
В дни пенсии в скособоченном доме наступал праздник. Бабка с внучкой готовили ватрушки, варили не пустой суп, лакомились колбасой и на сладкое лимонадом, который в сельмаг привозили из города.
– Коль ты бабка-одиночка, сама ребенка растишь, то положено пособие, – посоветовал однажды Иван Авилов. – Иди к начальству совхоза, пусть даст указание, чтоб выписали сотню-другую.
Евдотья поблагодарила за совет, но никуда не пошла, помня, с каким скандалом увольнялась Лизка – у дочери померло трое телят, да и какая она одиночка, ежели растит на радость родную кровинушку?
Свою очередную, шестую зиму девочка вновь просидела в четырех стенах – ботинки поизносились, стали протекать, новую обувку решено было приобрести ближе к лету.
В первый после морозов, метелей, снежных заносов теплый денек девочка вышла за калитку, собралась пройти к клубу, но на пути встали мальчишки.
– Тю, чистый скелет! – сказал один, другой добавил:
– Не видел такую худобу! А веснушек столько, что не сосчитать!
– Без мамки живет и еще без папки! – заявил третий, и трое хором задразнились:
– Безмамкина, беспапкина!
Злые слова больно ударили девочку, точно отхлестали по щекам. Жалейка затравленно отступила, прижалась к изгороди и долго бы так стояла, словно зверек, глядя на гогочущих мальчишек, но появился Иван Авилов.
– Цыц, байструки! Ишь обрадовались – все на одну! – конюх схватил первого подвернувшегося мальчишку. – Еще раз услышу паскудство, отлуплю как сидорову козу, век станете помнить, как малую обижать. Чешите подальше, пока уши не открутил!
Мальчишки припустились сломя голову.
Авилов собрался подбодрить Жалейку, сказать что-то ласковое, но не отыскал нужных слов и двинулся к конторе, косолапо передвигая ноги в разношенных сапогах.
С того дня стоило Жалейке увидеть детвору, сразу пряталась, обходила стороной. Тогда-то и смастерила жалейку из камышового стебля, тогда и услышали в Кураполье плач дудочки, а внучку Евдотьи стали звать Жалейкой.
Узкая, чуть виляющая тропа вела от Кураполья к озеру Мшава, где берега покрыл камыш, вода была тинистой.
Стоило ветру зарябить озеро, заблудиться в камышах, как стебли клонились, точно били поклоны, по озеру разносился легкий гул.
Жалейка частенько приходила к озеру, прислушивалась к ворчанию камыша и выбирала стебель, который пел лучше других. Дома мастерила новую дудочку, уходила за село, в безлюдье и там дудела, сколько желала душа. На просторе, особенно на луговине у молодой поросли леса, у тихой воды, дудочка звучала по-иному, нежели под крышей, на воде жалейка точно набирала силу и пела в полный голос, была напевно-ласковой. Долгой зимой Жалейка дула в дудочку только дома, и тогда казалось, что в четырех стенах поселился новый жилец с камышовым голоском.
– Как-нибудь уж, – повторяла глуховатая Евдотья, точно советуясь со святыми на иконах, которые в стародавние времена прадед приобрел у богомаза.
Для одних время в Кураполье тянулось не спеша, со скрипом, будто несмазанная подвода с ленивой конягой, для других бежало без оглядки, как резвый рысак. В круговерти будней в поселке проглядели, как пошла в рост внучка Евдотьи, перестала быть сопливым несмышленышем.
Первым на это обратил внимание директор восьмилетней школы. Готовя к очередному учебному году справку о всеобуче, он узнал, что Антонине Емельяновой уже исполнилось семь лет, не поленился прийти к Евдотье:
– Почему не записываете внучку в школу? Не желаю получать выговор в районо, скажут, плохо привлекаю детей к учебе. Извольте первого сентября привести к нам девочку.
– Не в чем идти, – виновато сказала Евдотья. – В галошках иль валенках, чай, не пустите, а другой обувки нет.
И на тетрадки с учебниками грошей нет – до пенсии лишь десятка осталась…
Директор переговорил в поселковом Совете, и Евдотье выделили «на предмет покупки для внучки-первоклассницы» 850 рублей. На свалившиеся как снег на голову деньги бабка приобрела добротные мальчиковые ботинки на толстой подошве и резиновые сапожки, которые приглянулись в магазине.
– В распутицу станешь ходить в резине, иначе кожаная обувка развалится. Носи и береги, чтоб долго прослужила, – мудро наставила Евдотья, и первого сентября Жалейка пришла в школу при полном параде – в новых ботинках, в перешитом из бабкиного гардероба платьице с рюшечками. На уроках сидела не шелохнувшись, не сводила взгляда с учительницы, еще не веря, что попала в новый мир. На большой перемене столкнулась с мальчишками из третьего класса:
– Тю, шкилет приперся!
– Безмамкина, беспапкина!
Жалейка втянула голову в плечи и, как бычок, готовый боднуть каждого вставшего на пути, ринулась на обидчиков. Мальчишки не ожидали такой прыти от первоклашки и дали стрекача.
С того дня к прополке, поливу огорода, стирке, мытью посуды девочке прибавилось выполнение домашних заданий, дел навалилось так много, что засыпала как убитая.
В конце сентября, когда в предзимние дни Кураполье окутало серебро паутины, возле дома Евдотьи с визгом тормозов остановился грузовик. Хлопнула дверца кабины, затем пропели петли калитки, проскрипели под шагами доски крыльца.
На стук Жалейка откинула с двери крючок и увидела на пороге женщину в пушистой кофте, узкой, обтянувшей крутые бедра юбке, цветастой косынке на высоко взбитых волосах. Некоторое время женщина всматривалась в девочку, затем выронила хозяйственную сумку, и к ногам Жалейки выкатилось нечто ярко-желтое, круглое, похожее на мячик.
– Тонечка, родненькая, кровинушка моя! Вытянулась-то как, повстречала бы где, не признала за свою!
Жалейка не успела и глазом моргнуть, как оказалась обхваченной сильными руками, прижатой к груди, обсыпанной поцелуями. Незнакомка пахла чем-то далеким, но удивительно близким. Попыталась вырваться, однако женщина держала крепко и цепко, щекоча невиданными в Кураполье черными (в поселке все были белоголовы), как воронье крыло, волосами.
– Где мать, то есть бабка? Снова у чужих спину гнет на огороде? Ей давно за семьдесят, поберечься надо. Не предупредила о приезде, чтобы удивить и обрадовать, свалиться как снег на голову. С мучениями отпуск выбила: по плану положено зимой отдыхать… – женщина как заведенная сыпала словами, затем подобрала с крыльца апельсины и вошла в дом.
– Чего молчишь, иль язык проглотила? Не признала родную мамку? А твоя карточка над кроватью у меня висит – как засыпаю, завсегда тебе доброй ночи желаю…
Из кухни вышла Евдотья, и гостья осеклась.
– С приездом, – прошамкала беззубым ртом старушка, уставилась на апельсины. – Зачем тратилась, чай, дорого стоят. Яблоки нынче уродились, а груша сильно терпкая, рот вяжет. А это одно баловство, перевод денег: пробовала, когда Тонька из школы с елки принесла… – Евдотья говорила и подслеповато смотрела на дочь, точно желала определить, осталось ли чего от девушки, которая росла в радость. Пожевала пустым ртом, добавила: – Отписала бы, что едешь, заказали привезти пиленый сахар, не то с песком чай не чай, а кусковой слаще и выгоднее – тает не быстро…
– Мам… – прошептала Лиза, притронулась рукой с перламутровыми ногтями к плечу Евдотьи.
– А у Касьянихи червь всю картошку съел, – продолжала Евдотья. – Видать, зараза на огород напала иль кто сглазил, порчу напустил. Нас-то Бог миловал, уродилась как на подбор крупная. Соседи ну порошками грядки посыпать. Теперь кротов опасаются – они страсть какие прожорливые. – Старушка говорила устало, немного безразлично, и дочь не выдержала: