Ушли, чтобы остаться

Молчун запрокинул голову, всмотрелся в тяжелое небо, надеясь усмотреть в нем звезды и по ним отыскать путь домой. Но небо чернело с минуты на минуту, свет звезд не пробивался сквозь тучи. А тут еще жалобнее заскрипела подбрасываемая волнами хрупкая лодка.

На днище прибывала забортная вода…

Знай Молчун, что случится недоброе, окажется чуть ли не в центре шторма, понадеявшись, что до непогоды успеет вернуться, не взял бы ребенка. Впрочем, нет, желал, чтоб пацан узнал, каким бывает море, что чувствует человек, оказавшись среди стихии – испытать такое, пересилить в себе страх полезно каждому, тем более начинающему жить. Ветер старик считал быстро возникающим и быстро утихомиривающимся, понадеялся, что выгону гулять недолго, а вышло…

Ванятка бросил весла, сидел на дне бударки, чуть ли не по грудь в воде, и широко распахнутыми глазами, моля о спасении, смотрел на Молчуна.

Старик взялся за весла и погреб к берегу, с придыхом произнося при каждом рывке «э-эх! э-э-эх!».

Влажный и ставший тяжелым ветер давил на грудь, отчего Ванятка стал задыхаться, беспомощно, как очутившаяся на суше рыба, открыл рот, отплевывался забортной соленой водой.

– Ложись! – приказал старик и, когда мальчишка не послушался, повалил и сам лег рядом, оттеснив к борту: точно так, как спали на топчане.

– М-амка! – Ванятка захлебывался до тошноты горькой водой, вцепился в старика, а тот стал привязывать мальчонку к сиденью якорной цепью. Затем встал, и Ванятка увидел, как у старика дернулись губы, собравшись в кривую улыбку.

Словно благословляя ребенка, желая ему напоследок долгой и счастливой жизни, Молчун что-то невнятно проговорил и шагнул за борт, сразу пропав в суматошной, ревущей мгле. А полегчавшая бударка вздохнула легко и свободно…

Утром, когда развиднелось, море утихло и в небе запылала алая зорька, Ванятка очнулся на руках рыбаков.

Привстал и увидел, что по морю бредут, натыкаясь друг на друга, молчаливые волны, над ними носятся стаи нырков, выискивая выброшенную из глубин рыбу.

– Где старик? – спросили мальчишку. В ответ Ванятка заплакал в голос. А успокоившись, твердо сказал, что из Чардыма не уедет, коль отправят в детдом, сбежит и вернется.

– Как жить станешь? Ведь от гордости ничьей помощи не примешь, – покачал головой участковый милиционер, а директор рыбсовхоза предложил оформить мальчишке пенсию за умершую мать с доплатой за охрану, починку сетей, поплавков. Так и порешили.

Каждый раз перед штормом, когда по морю начинает бежать мелкая рябь, солнце прячется за тучами, от ветра свистит в ушах, видят Ваню Ветлина на высохшей под солнцем старой бударке близ сарая. Мальчишка не отрываясь смотрит туда, где море встречается с небом.

Нелетная погода

Как правило, после очередного рейса в Архангельск Степан Вислов прощался с экипажем, шел к цветочному киоску, приобретал тройку гвоздик, затем заглядывал в окошечко кассы. Оля несказанно радовалась, увидев радиста, просила обождать окончания ее смены. Степан выходил из здания аэровокзала, выкуривал пару сигарет, читал на стенде вывешенную газету, выпивал в киоске стакан яблочного сока. Наконец выбегала кассирша, не стесняясь посторонних, повисала на бортрадисте, чмокала в щеку.

– Ко мне?

– Куда же еще? – вопросом на вопрос отвечал Степан.

В автобусе по дороге в город оба без умолку болтали, не в силах наговориться, будто не виделись целую вечность. Выйдя на нужной остановке, Степан обнимал девушку за плечи – узкие, покатые, хрупкие, они прощупывались под форменной курткой. Наклонялся, целовал. Оля говорила:

– Отчего такой нетерпеливый? Ведешь себя точно старшеклассник. Дома нацелуешься.

На втором этаже барачного типа здания Ольга доставала ключ, шепотом предупреждала:

– Пожалуйста, не топай, как медведь, иначе разбудишь мою мымру, тогда обоим не поздоровится: меня обзовет гулящей без стыда и совести, забывшей о девичьей чести, тебя – блудливым котом.

Степан перебивал:

– Когда перестанешь бояться соседки? Поменяла бы жилье – и дело с концом.

– С удовольствием – натерпелась вдоволь, но она и слышать не желает о переезде.

На цыпочках, чтобы не скрипнули половицы, двое пробирались по тесной передней, опасаясь ненароком свалить со стены неизвестно каким образом попавшие в бездетную квартиру детские санки.

Оказавшись в комнатке, где на окнах свисали тюлевые занавески, Степан успокоенно вздыхал. Ольга сбрасывала куртку, в полумраке у кассирши, как у кошки, горели глаза.

– Свет зажигать не будем? Пусть думают, что я еще на работе.

Степан доставал сигареты, просил не забыть разбудить утром ровно в пять, но Ольга пугала:

– А вот и не разбужу соню! За опоздание на рейс попрут из авиации с треском, никакие оправдания не помогут, останешься на жительство в Архангельске, пойдешь в управдомы или радиомеханики!

Так бывало в каждый прилет Вислова в северный город, когда экипаж уходил в гостиницу летного состава, а бортрадист спешил к кассирше. Проявляя мужскую солидарность, Степан предложил командиру познакомить с холостой подружкой кассирши, но получил отказ:

– У меня дома две любимые женщины – жена с дочкой.

Ольга прижималась к Степану, привставала на цыпочки, что-то шептала в ухо. Следовало также проявить нежность, но Степан от рождения был малоразговорчив, больше слушал других, нежели говорил сам.

– Будешь ужинать? – девушка забывала про соседку, которая, несмотря на позднее время, не прислушивалась за стеной, а утром, столкнувшись с кассиршей на кухне, прочтет мораль, пристыдит за привод мужчины. Доказывать, что со Степаном не интрижка, а настоящее чувство – напрасное дело, соседка презирала кассиршу, в то же время завидовала ее молодости, способности нравиться мужчинам…

Степан крепче обнял Ольгу, подумал, что с ней забывают все неурядицы по службе, отдыхает душой и телом лучше, чем в профилактории, чувствует себя мужчиной, за время разлуки соскучился по всегда внимательной и ласковой к нему кассирше. Экипаж догадывался, что во время стоянки в Архангельске бортрадист ночует не у родственников, шутя спрашивали о даме сердца и не получали ответа.

Ольга предложила поужинать, но Степан отказался, открыл форточку и метко выпустил на улицу сигаретный дым. Подумал, что Ольга снова увела к себе, а он безропотно согласился. Впрочем, почему «увела»? Он пришел сам, насильно никто не тащил, при подлете к Архангельску думал про Ольгу: как встретит, как попадет в ее коммуналку со строгой за стеной одинокой, как и Оля, соседкой…

Познакомились два месяца назад, когда Архангельск закрыли по метеоусловиям. Ольга ничего не требовала, не скрывая от других кассирш связь, радовалась появлению Вислова с рейса Петербург – Архангельск – Нарьян-Мар, увозила к себе, побеждая страх перед соседкой, старой девой…

Когда однажды командир экипажа увидел, как Вислов встретился с кассиршей, а та заботливо, очень по-матерински поправляла у радиста на шее шарф, сказал:

– Не знаю, как ты, а она тебя сильно любит. На влюбленных у меня глаз наметанный. Такие, как эта, бывают отличными женами: будешь дураком, коль упустишь.

Город за окном спал или готовился ко сну. В доме напротив горело лишь одно окно, другие слепо смотрели во двор.

– Свет зажигать не будем, – знакомо произнесла Ольга.

Степан вспомнил наставления командира: «Одумаешься – будет поздно». Подумал, что хорошо, что Ольга этого не слышала, не то потянула бы в загс, что делали другие знакомые девушки, видя в Вислове выгодного жениха, затем мужа.

– Если просплю, придется на своих двоих к аэродрому бежать, – сказал Степан и выбросил окурок в форточку.

– Опоздаешь на рейс – перейдешь работать почтальоном! – засмеялась Ольга.

Безлюдные в ранний час улицы казались шире и длиннее, нежели днем, когда по ним взад и вперед сновали люди, машины.

За универмагом Вислов свернул на площадь и увидел, что аэропортовский автобус делает разворот. Степан замахал руками, припустился вдогонку автобусу, и тот притормозил, гостеприимно распахнул дверцу. Степан влетел в автобус, плюхнулся на сидение рядом с Жилиным.