Ушли, чтобы остаться

Вызвали для разъяснения Антропова. Но стоило старику подняться на крыльцо, отворить дверь, как Петька спрятался за спину матери, признался, что Молчун пальцем не тронул.

Сторож ушел, не обращая внимания на увязавшуюся и норовившую куснуть за сапог собачонку. Возле выгоревшего под солнцем скверика с гранитным памятником погибшим в войну десантниками стянул с головы фуражку – со стороны можно было подумать, что Молчуну жарко в головном уборе, а возле памятника приубавил шаг по причине слабости в ногах или жмущих сапог…

В тот вечер рыбаки явились на причал угрюмыми. Не перебрасываясь, как обычно, словами, шутками, уперлись в борта лодок, протащили бударки по песку, спихнули в море. Уселись на привычных местах, поставили мачту с парусом, установили мотор, не забыли взять на всякий случай две пары весел.

Отплыв, не сразу заговорили:

– Неужто ни одного родственника не осталось?

– Без отца пацаненок рос, теперь круглый сирота: мать-то детдомовкой была.

– Что врачи сказали?

– Старой болезнью маялась, недосуг было лечиться, сына поднимала, трудилась за троих, чтоб за квартиру платить, не голодать, одетыми ходить, сыну ни в чем не было отказу.

– Вдовья жизнь, известно, не сахар…

– Мужа ее покойного не помню, а она живая перед глазами стоит…

– Сколько сироте?

– Во второй класс пойдет осенью…

– Теперь не в нашу школу, а в детдомовскую…

Горькую детдомовскую судьбу обсуждали и вернувшись с уловом.

Молчун стоял неподалеку и, когда понял, о ком идет разговор, заторопился в поселок, забыв навесить на дверь сарая замок.

В конторе старик положил на стол пенсионную сберкнижку:

– Семь тыщ в месяц выходит, еще кой-чего собрал на случай болезни или немощи, это не считая зарплаты сторожа. Так что прокормлю, и раздетым ходить не станет.

– Вы про что? – перебили Молчуна.

Старик кашлянул в кулак:

– Про Ванятку толкую. Незачем в детдом отправлять, мне оставьте.

Молчуну ответили, что где, с кем отныне жить сироте, решат в городе в отделе народного образования, а пока мальчонка может остаться в поселке у Молчуна, то есть гражданина Антропова. Решение пришлось всем по нраву – и старику, и Ванятке, и жителям поселка. Сошлись во мнении, что в Чардыме мальчишке будет лучше, нежели в холодных стенах сиротского дома: всем миром поднимут Ванятку.

Приближалась очередная путина, долго ломать головы над судьбой малолетнего чардымца было недосуг, и Ванятку до решения районо оставили с Молчуном, надеясь, что это пойдет обоим на пользу: угрюмый старик оттает с ребенком, Ванятка останется в родных местах…

Молчун привел сироту к сараю и начал шпаклевать дно бударки. Ощупал дно, костяшками пальцев выбил дробь, прислушался: лодка «пропела» в разных местах по-разному: там, где требовалось залить щель взваром и смолой, – дребезжащим голосом, где доски пригнаны крепко, – по-совиному глухо.

Ванятка переминался с ноги на ногу, шмыгал носом и не знал, как поступить – то ли бежать стремглав в поселок, то ли смириться с судьбой, остаться с Молчуном. И решил: убежать никогда не поздно, надо обождать с побегом, поглядеть, как будет.

Вечером старик растопил печурку, насыпал в кастрюлю крупы и поставил на огонь. Когда забулькала, переложил перловую кашу в миску с заранее изжаренной скумбрией, подлил масла, отрезал ломоть хлеба, пододвинул все Ванятке и ушел снимать с шестов сеть.

Ванятка с жадностью – целый день во рту крошки не было – уплетал кашу и думал: «Чего сам не ел? Иль не голодный?»

Спать нового жильца сарая хозяин уложил на жесткий и скрипучий топчан, сам лег с краю, оттеснив мальчишку к стене с журнальными вырезками и выцветшей от времени фотографией бравого моряка.

Уставший от связанных с похоронами матери волнений, близкого знакомства с Молчуном, Ванятка уснул быстро и проснулся, когда в оконце заглядывал бледный рассвет. Приподнял с подушки голову и встретился с устремленным бесцветным взглядом – старик смотрел пристально, не мигая, словно желал увидеть в сироте суть, душу распознать, какое имеет сердце – доброе или злое, завистливое.

Мальчишка подтянул к подбородку колени, закрылся с головой сшитым из разноцветных лоскутков одеялом и сдержал дыхание. Когда спустя какое-то время рискнул высунуться, Молчуна рядом уже не было, старик гремел в углу ведром, на Ванятку не обращал внимания.

И потянулись для Ванятки однообразные, поэтому скучные дни. Вечерами Молчун уходил в море ставить сети, по утрам выбирал их, нагружал дно бударки уловом – когда богатым, когда не ахти каким. Рыбу увозил в ближайший город и продавал на рынке. Ванятка тем временем следил, чтобы ветер ненароком не свалил шесты с сетями, мальчишки не растаскивали поплавки, не набивали карманы кусками остывшего вара, который жевали до боли в деснах, чистил песком кастрюли с чайником, нанизывал на шнур и вывешивал сушить рыбу.

С рынка Молчун привозил пряники, сдобные булки, кружок колбасы, сосиски, кулек конфет. Увидев сияющие кастрюли и чайник, хмыкал и принимался чинить сети.

Старый и малый жили мирно, но, как оказалось, до поры до времени. Первое столкновение произошло однажды в полдень, когда старик впервые допустил мальчишку до серьезной работы – поручил привязать к сетям грузила. Обрадованный взрослому делу, Ванятка заторопился завершить работу и заслужить одобрение, но вместо похвалы Молчун больно надрал помощнику уши.

– За что? – в глазах Ванятки застыли слезы.

Старик тряхнул сети, и пара грузил оторвалась, другие еле держались и при забросе в море ушли бы на дно.

«В долгу не останусь! Припомню все-все!» – решил Ванятка и, когда получил приказ набрать в жбан колодезной воды, чтоб взять в море, налил морскую. Каверзу Молчун узнал в море, вдали от берега, долго отплевывался и, вернувшись, так покрутил мальчишке ухо, что оно стало краснее вареной свеклы.

С того дня между двумя жителями сарая пошла молчаливая война, конца-края ей было не видно. Ванятка стойко переносил все наказания, зная, что жаловаться не стоит, иначе отвезут в детский дом, лучше терпеть, прятать обиду в себе: «Вырасту, стану бригадиром или начальником и выгоню Молчуна из сторожей, а сарай спалю».

– Завтра первое сентября, – как-то уплетая уху, напомнил мальчишка.

Молчун работал ложкой, не поднимал от миски глаз.

– В школу, говорю, снова идти, – добавил Ванятка.

Старик облизнул ложку, полез в карман, достал перетянутый резинкой бумажник. Отсчитал три тысячи, положил рядом с мальчишкой.

– Купишь учебники и тетради. Еще портфель аль ранец присмотри, и все, что потребуется. Обувку и куртку в городе присмотрю, надо лишь размер с тебя снять…

Говорил Молчун, растягивая слова, точно совершал непосильную работу, последние произнес отрывисто.

В школу Ванятка ушел без провожатого и, когда вернулся, увидел на столе коробку цветных карандашей, краски с кисточками, пару ручек, ластик. Не поблагодарил и хмыкнул, совсем как делал старик.

В тот же вечер Молчун впервые взял Ванятку с собой в море. Уперся впалой грудью в борт, столкнул лодку в воду, и когда на бударку набежала первая волна, поднял Ванятку, усадил к веслам.

– Коль в Чардыме на свет народился, знать, умеешь грести, в воду глубоко не зарывайся.

Мальчишка собрался напомнить о задувшем недобром ветре-выгоне, спросить: отчего рыбаки остаются на берегу, а они идут ставить сети? Промолчал и остервенело – назло старику, всадил весла в воду, погреб к мутному горизонту, где море и небо сходились в дождевой пелене и глухой мгле.

Пока мальчишка греб, Молчун перебирал сети, изредка поглядывал на море, наконец приказал сушить весла.

Первая завязь сетей ушла в глубину, вторую из рук чуть не вырвал и не запутал порыв ветра, следующие завязи ветер швырнул обратно в бударку – казалось, вспучившееся море не желало ничего принимать.

Можно было двигаться обратно, но выгон задул сильнее, волны выросли, набросились на лодку, и она зашаталась, заохала, словно предчувствуя, что не совладать с непогодой, в разбушевавшемся море она скорлупка.