Ушли, чтобы остаться

– Ладно уж, включу обслуживание вашей бригады в маршрут.

Галка приглядывалась к Тыку, не выдержала и спросила, сколько ему лет?

– Однако много, – признался ездовой. – Родился зимой, когда песец хорошо в капканы шел, шаман в стойбище жил, погоду предсказывал, пургу отводил, в бубен бил – многих от болезней спасал.

– Неужели битье в бубен помогает? – не поверила девушка.

Тыку взял в рот трубку:

– Коль был бы шаман обманщик – выгнали. Хорошо шаманил, ни разу не ошибся. Долго жил, совсем старым умер. Будем ехать, увидишь.

– Кого? – не понял Олег.

– Шамана. Приказал в землю не прятать, на земле оставить.

Олег с Галкой встретились недоуменными взглядами, и ветеринар пожал плечами, дескать, ничего не понятно.

Позавтракав строганиной, чуть поджаренной олениной, выпили круто заваренный чай, отказались от разбавленного спирта и легли голова к голове на почетном для гостей месте близ незатухшей печурки. Галка не спешила уснуть, смотрела на уходящую вверх трубу, виднеющийся кусочек неба, вдыхала кисловатый запах шкур, с трудом верилось, что жизнь круто изменилась: «Расскажи в Осиповке, решат, что вру, назовут лгуньей…».

Низкорослые олени разбивали копытом ледок, бежали с удовольствием – не требовались удары тынзеем по бокам с выпирающими ребрами, – раздували ноздри, ни один в упряжке не показывал усталости. Нарты швыряло на ямках. Под полозьями хрустел снежок. Стоило снять капюшон, как в ушах запел ветер, пришлось вернуть капюшон на место.

Неожиданно Тыку резко остановил оленей, то же самое на второй упряжке сделал Олег.

– Что случилось?

Ездовой слез с нарт, указал на холмик, где лежал почерневший от таявших снегов, дождей продолговатый ящик, рядом медный котелок, поржавевший нож.

– Шаман тут спит, однако, давно, – объяснил Тыку. – Хороший был, болезни из людей выбивал, от набегов волков стада спасал. В тундре родился, в тундре и остался.

У подножья холма тундровые мыши л е м м и н г и свили гнездо, прорыли норку.

– Где мышь, там ищи песца. Для песца мышь – лучшая еда.

– Но песцы и мыши могут шамана… – начала и осеклась Галка. Тыку понял, что было недоговорено:

– Не будут песцы и мыши шамана есть, когда умер и сюда привезли, керосином ящик намазали.

У ящика на воткнутой в землю сломанной лыжной палке качался колокольчик, под ветром он позванивал звонко и чисто, словно висел на шее оленя, мчащегося под крики ясовея по родной тундре…

Галка подумала, что подобный обычай принят и на Большой земле – на могиле погибшего в полете летчика устанавливают самолетный винт, утонувшего моряка – якорь. Здесь лыжная палка оставлена в надежде, что покойный пожелает пройтись по тундре…

Следующую остановку сделали на месте древнего Пустоозерска – форпоста русского княжества на Севере: служивые люди, стрельцы добирались сюда по Двине, затем волоком до Мезени, дальше сквозь сырой, болотистый лес тайбол, по Печоре. Выезжали, как правило, осенью до ледостава, на место добирались к началу зимы. В Пустоозерске долгие пятнадцать лет провел ссыльный протопоп Аввакум, в земляной яме писал книгу – обо всем этом поведал Олег. Сорокина слушала открыв рот, смотрела широко открытыми глазами на затянутые песком ямы, прогнившие бревна, упавший трухлявый крест и удивлялась познаниям ветеринара…

Тыку, как правило, говорил предельно мало, лишь когда нельзя было промолчать, следовало сообщить нечто важное.

– Однако человек прошел. Налегке – след неглубокий. Спешил, болото не обошел.

Все сведения Тыку узнал по тянущемуся следу лыж и двух палок.

– Из поселка шел. Лыжи не наши, у нас без палок.

Следы по ноздреватому снегу обходили лишь места, где росла морошка, видимо, путник не хотел давить ягоды. Минуло чуть больше получаса, и работники «Красного чума» заприметили точку, которая росла, пока не оказалась лыжником.

– Добрый наст идущему! – произнес Тыку приветствие и получил ответ:

– И вам доброго пути.

Галку подмывало спросить у путника: отчего идет один, неужели не опасается волков? Но вспомнила, что в тундре не любят назойливых, излишне любопытных, и промолчала.

Путник по лицу девушки понял, о чем его хотят спросить.

– Утром оставил стойбище, к вечеру на место прибуду. В Харп иду.

– По пути, садись, – пригласил Тыку.

Парень снял лыжи, присел к Олегу, положив на полозья обутые в высокие, чуть ли не до колен тобоки, поправил на поясе медвежий клык.

– Дед раньше носил, потом отец, теперь моя очередь. Спасает от зверя и болезней.

– Так уж, – не поверил Олег.

Парень тряхнул головой:

– Сколько хожу – ни один волк не нападал, и голодные лисы тоже.

«Мне бы подобный талисман, – пожелала Галка, – впрочем, и без него не встречала хищников и не помню, когда в последний раз температурила».

В отличие от Тыку, парень был разговорчивым, рассказал, что весной вернулся с армейской службы на погранзаставе, собрался работать на звероферме, но как имеющего звание старшего сержанта его назначили профоргом.

– Иду в бригаду собрать взносы, вручить одному оленеводу медаль «Ветеран труда», посоветовать отправить детей на материк в лагерь.

– Сколько человек в бригаде? – спросил Олег.

– Пять, – ответил профсоюзный деятель.

– Из-за пятерых вышел в долгий путь?

– Зачем из-за пятерых? В этой бригаде пять, в другой столько же. Не могут бросить стада, чтоб взносы принести.

Тыку о чем-то спросил парня, и двое заговорили, затем Тыку тихо запел, чтоб ветеринар и киномеханик не оставались в неведении, перевел:

– Про лыжи пою, про братьев легкого ветра, что несутся вперед, но скоро придет отдых и их смажут нерпичьим жиром. Без песни в дороге трудно.

Послушные ездовым оленьи упряжки бежали среди поросших рыжим мхом кочек, приникших к земле карликовых берез. Стоило увидеть новое стойбище, точнее, почувствовав запахи, дым, прибавили ход, зная, что ожидает отдых.

Навстречу а р г и ш у с заливистым лаем бросилась свора собак.

– Не укусят, – успокоил Тыку, – радуются гостям.

Из чумов вышли люди, пригласили почаевничать – так поступали все в тундре. Оставив нарты на Тыку, Галка с Олегом встали на четвереньки, влезли в чум, где стоял запах оленьей шерсти, прелого мха, чая, сала, от печурки веяло жаром, две ненки с почерневшими от копоти лицами кололи ножами поленья, подкладывали щепы в огонь.

Отказаться от угощения значило обидеть хозяев, и гости выпили крепко заваренный чай, вторые кружки не осилили.

Лишь повесили экран, установили аппарат, как встретившийся парень заторопился:

– Дальше идти надо, не близко другая бригада, к началу ночи дойду.

И он надел лыжи, взял палки и ушел собирать членские взносы, уговаривать отправить детей в лагерь.

– Однако весело на Большой земле живут, – после сеанса заметила одна из ненок, другая не согласилась:

– Много неправды в кино. Не бывает, чтоб люди любили и не могли это сказать – нельзя мысли спрятать. Поют и танцуют, а когда же работают? Почему привозите про чужую жизнь, а про нашу ни разу?

Галка попыталась возразить, сказать, что критика не по адресу, не она снимает фильмы, картина индийская, а в Индии много танцуют, поют, что касается отсутствия картин про тундру, то киноработники, по всему, не желают приезжать в край, где полгода ночь, полгода день, царствуют пурга, вьюга с метелями. Последнее вызвало в чуме смех. Сорокина решила в будущем брать для демонстрации картину с более-менее понятным ненцам сюжетом, еще обязательно о животном мире и мультфильм для детей.

Можно было сворачивать аппаратуру, но жена бригадира, принарядившаяся к прибытию долгожданного «Красного чума» в расшитую п а н и ц у, попросила показать фильм еще раз. Ее поддержали женщины, дети, мужчины. Пришлось перемотать пленку, вновь заряжать аппарат, и с маленького экрана в тесный чум снова ворвалась далекая Индия с ее песнями, танцами, жгучими страстями.