Соленая тропа

– Да! Вы совершаете ошибку, где же справедливость? И нет, я не хочу говорить об издержках, у нас все равно нет денег, вы же забираете наш дом, наш бизнес, наш доход, чего вы еще хотите? – Пол покачнулся у меня под ногами, и я схватилась за стол. Только не плакать, только не плакать, только не плакать.

– Я учту это и отклоню иск о взыскании издержек.

Мои мысли куда-то поплыли, пытаясь уцепиться за какую-нибудь соломинку. Мот шевельнулся на стуле, и мне показалось, что от его куртки пахнуло нагретым на солнце гравием и свежестриженными кустами самшита. Об этот гравий дети царапали коленки, когда учились кататься на велосипедах, на нем они буксовали, выезжая со двора в университет на машинах. Розовые кусты были усыпаны цветами, нависавшими над живой изгородью из самшита, как снежки; скоро пора обрезать увядшие соцветия.

– Я прошу права на апелляцию.

– Отказано. Это дело и так слишком затянулось. У вас было много возможностей представить все улики.

Комната как будто уменьшалась в размерах, стены неумолимо надвигались на нас. Никому не было дела, что мы только что нашли этот документ, что в нем содержалась истина; важно было только то, что я нарушила процедуру подачи. Что я буду делать, что мы будем делать, куда я дену кур, кто по утрам будет угощать старых овец хлебом, как мы соберемся всего за неделю, чем мы будем платить за аренду грузовика для переезда, а как насчет семей, забронировавших гостевой домик на праздники, кошек, детей? Как я скажу детям, что мы потеряли их дом? Наш дом? Потеряли, потому что я неправильно поняла процедуру подачи документов. Я сделала простейшую ошибку: не запросила разрешения на представление новой улики. Я не знала, что так было нужно. Я была так счастлива, так уверена в себе, что просто послала документ по почте. Свой идеальный листок бумаги, на котором черным по белому была написана правда. И вот мы всё потеряли. Всё до последнего пенса, и к тому же остались без крыши над головой.

Мы закрыли за собой дверь и пошли по коридору, молча, словно окаменевшие. Краем глаза я увидела в одной из комнат юриста Купера и не остановилась, но Мот зашел туда. Нет, Мот, не надо, не бей его. Я ощутила весь гнев, весь стресс, накопившийся в нас за последние три года. Но Мот лишь протянул юристу руку.

– Все нормально, я знаю, что вы просто выполняли свою работу, но вы-то знаете, что это было несправедливое решение?

Он пожал Моту руку:

– Это решение судьи, не мое.

Я все еще не плакала, но у меня внутри что-то беззвучно взвыло, мешая дышать.

Я стояла в поле за домом, под кривым ясенем, где зимой 1996 года, когда выпало много снега, дети построили иглу[4]. Я разломила ломоть белого хлеба на шесть кусков – в последние девятнадцать лет так начинался каждый мой день. Старая овца понюхала мою ладонь, а затем мягкими губами взяла с нее хлеб: к девятнадцати годам зубов у нее не осталось, но аппетит все еще был отменным. Ее звали Смотин, что по-валлийски означает «пеструха» – это имя придумали ей дети. Старая Смотин была норовистой овцой с неряшливой шерстью и шаткими рогами, точнее с одним рогом, потому что второй она сшибла несколько лет назад, спеша скорей добраться до кормушки. Том подобрал этот рог и положил в свою шкатулку с сокровищами вместе с окаменелостями и картами покемонов. Уезжая в университет, он увез эту коробку с собой. Когда Роуан было три года, мы с ней поехали на соседнюю ферму, стоявшую на холме с видом на море, и купили трех слабеньких пятнистых ягнят на ферме. Роуан так рыдала, когда я не разрешила ей ехать обратно вместе с ягнятами, что я сдалась и загрузила всех четверых в кузов нашего маленького грузовичка, прямо на солому. С тех пор эти овечки стали частью нашей жизни и семьи. Они принесли множество ягнят, но теперь у нас осталась только Смотин – ее сестры умерли, а всех остальных овец я продала другому заводчику год назад, когда думала, что судебное разбирательство дошло до точки и мы вот-вот проиграем. От Смотин избавиться я не смогла. В ее возрасте она была никому не нужна: в среднем овцы живут шесть-семь лет, а потом отправляются на фрикадельки или собачий корм. На следующий день после того, как судья вынес решение по нашему делу, я собрала кур и отвезла на ферму к друзьям, но места для Смотин там не нашлось. Доев хлеб, она медленно побрела по полю среди пушистых головок одуванчиков – она шла под буковые деревья, туда, где всегда пересыхала трава. Мы обе знали это поле так хорошо, как будто оно было продолжением нас самих. Как мы будем жить без него?

Через пять дней мы обе станем бездомными – вот тогда и выясним.

В тот момент я еще не знала – не могла знать, – что не пройдет и пяти дней, прежде чем моя жизнь бесповоротно изменится, и всё, на что я привыкла полагаться, превратится в зыбучий песок прямо под моими ногами. Это случилось на следующий день.

Мы были в Ливерпуле, в местной больнице, в кабинете у врача. Годами мы откладывали этот визит, и вот нам предстояло получить результаты анализов и наконец узнать, почему у Мота постоянно болит плечо. Он всю жизнь занимался физическим трудом, и один врач как-то сказал ему: «Боль – это нормально, не волнуйтесь, если вам будет больно поднимать руки или если при ходьбе начнете немного спотыкаться». Других беспокоило то, что у него дрожит рука и немеет лицо. Но сегодняшний врач был лучшим в своей области, профи, главным авторитетом. Он скажет нам, что это поврежденные связки или что-то вроде того, и даст план лечения. Возможно, во всем виновато падение с крыши сарая много лет назад – не исключено, что Мот заработал тогда трещину. В любом случае доктор наверняка объяснит нам, как все исправить. Он сядет за свой стол и авторитетно все расскажет. В этом нет никаких сомнений.

За долгую поездку в Ливерпуль мы не проронили ни слова, каждый погрузился в собственную трясину шока и усталости. Дни, прошедшие с вынесения судебного решения, слились воедино: бесконечные коробки и костры, лихорадочные звонки и отчаяние. До нас дошло, что ехать нам некуда. Случилось худшее, что могло случиться. Эта семичасовая поездка в город и обратно нам сейчас была ни к чему: каждый час был на счету, каждый час, чтобы закончить сборы, каждый час, который еще можно провести в безопасности нашего дома.

Бесконечные поездки к врачам начались шесть лет назад. У Мота появились изнуряющие боли в плече и руке, а затем дрожь в пальцах; врачи тогда подозревали болезнь Паркинсона. Когда эта версия была опровергнута, они предположили, что дело в повреждении нервов. Кабинет сегодняшнего врача ничем не отличался от остальных: квадратная белая коробка с окнами на парковку, лишенная всяких эмоций. Но этот врач не сидел за столом. Он встал, вышел из-за стола, положил руку Моту на плечо и спросил, как он себя чувствует. Что-то было не так. Врачи так себя не ведут. Ни один врач из тех, что мы видели – а видели мы их немало, – так себя не вел.

– Лучшее, что я могу для вас сделать, Мот, это быть с вами честным.

Нет, нет, нет, нет, нет. Молчите, доктор, ничего не говорите, сейчас вы откроете свой самодовольный рот и из него вырвется что-то ужасное; не открывайте его, не надо.

– Я думаю, что у вас кортикобазальная дегенерация. До конца быть уверенными в этом диагнозе мы не можем. Анализов на него не существует, так что точно мы узнаем только после вскрытия.

– После вскрытия? И когда же это случится, по вашему мнению? – Мот положил руки на колени, вцепившись в них своими крупными пальцами.

– Ну, обычно я сказал бы через шесть-восемь лет с начала болезни. Но в вашем случае болезнь, похоже, развивается очень медленно, поскольку с момента появления первых симптомов уже прошло шесть лет.

– Так, может, вы ошиблись, может, это что-то другое? – Я чувствовала, как желудок подступает мне прямо к горлу, а в глазах всё плывет.

Врач посмотрел на меня как на ребенка, а затем стал рассказывать нам про КБД: редкое заболевание, связанное с дегенеративными процессами в мозге. Это заболевание, объяснил он, отнимет у меня мужчину, которого я полюбила еще девочкой, – уничтожит сначала его тело, а затем и разум, спутав сознание и погрузив во тьму старческого слабоумия. В конце концов он потеряет возможность даже глотать самостоятельно и, скорее всего, погибнет, захлебнувшись собственной слюной. И нет ничего, совершенно ничего, что можно было бы с этим сделать. У меня перехватило дыхание, комната поплыла перед глазами. Нет, только не Мот, не забирайте его, вы не можете отнять его у меня, он все, что у меня есть, он и есть я! Нет. Я старалась казаться спокойной, но внутри кричала в голос, паникуя, как пчела, которая бьется об стекло. Реальный мир по-прежнему был здесь, но меня выбросило за его пределы.

4

Иглу – зимнее жилище эскимосов, сделанное из снега или льда.