Превратности судьбы

Вы и представить себе не можете, какое это было горе! Надо же такому случиться в самом начале столь много обещавшего жизненного пути. Как ни оправдывался я, что знать ничего не знал, как ни убеждали родители, что цветы я вручал вовсе не тому, что справа, а совсем наоборот, то есть тому, чья фамилия над входом в метро была в то время обозначена, однако сомнения оставались. И уже чудилось мне, что вот приходит за мной дядька в шароварах с генеральскими лампасами и, грозно щуря глаз, спрашивает: «Как же это ты, агенту империализма – и цветы?»

Но понемногу всё утряслось, меня никто не вызывал, до меня никому не было никакого дела – даже после, когда того, второго, которому я тоже вроде бы вручал цветы, сместили со всех постов и обвинили в принадлежности к недопустимой антипартийной фракции. Само собой, ту злополучную коробку из-под конфет, дотоле бережно хранимую, поспешно отправили в мусоропровод.

Ну, вам, быть может, это всё смешно, а у меня во рту на всю последующую жизнь остался сладковато-приторный вкус тех самых шоколадных конфет, который усиливался иногда невесть от каких физиологических причин, но особенно донимал накануне событий, так или иначе имевших значение для моей карьеры.

Вот и судите теперь, кому из нас больше не повезло – тому антипартийному засранцу, который скоропостижно отправился на покой, но дожил припеваючи до весьма почтенных лет, или же мне? Особенно если учесть, что с подачи не в меру болтливого кадровика, которому я по доверчивости при поступлении на службу рассказал про ту историю, – «всё, как на духу!» – начальство присвоило мне кодовый псевдоним «Цветочница».

Но бритоголовой тётке всё это было невдомёк. Да, ей бы в органах служить – злости хоть отбавляй, голосок очень даже басовитый, да ещё и тяжёлая рука, судя по тому, как она Томочку отделала, уж в этом я теперь не сомневался. А в самом деле, может и есть в нас что-то общее? Может, и вправду, возможен некий взаимовыгодный альянс? Но только ведь недаром говорят, что в жизни сходятся противоположности, поскольку имеется вроде бы у них потребность одна другую дополнять. Однако чем же я мог пополнить коллекцию достоинств неподражаемой Клариссы? Разве что самому стать в этой коллекции одним из ценных экспонатов – скажем, изобразить некое подобие усатой бабы в питерской кунсткамере.

Словом, про свой конфуз я так и не решился рассказать. И вовсе не потому, что в своё время дал расписку о неразглашении. Но одна только мысль, что придётся поведать о несостоявшейся карьере, что надо будет оправдываться, объяснять ей что, да как, да почему – это способно было огорчить меня куда сильнее, чем незавидная судьба рукописи, которой, судя по реакции Клариссы, была уготована роль хранителя остатков её волос на полках редакционного архива. Ну ладно, допустим, если бы я этой историей про майские цветы её разжалобил – но что такое она могла бы мне сказать? Почаще перечитывай классику, поработай ещё как следует над словом, глубже вскрывай пласты неведомых характеров – и тогда, родимый, всё-то у тебя помаленьку сладится… Вот так породистая сука облизывает безобразноё дитя.

В общем, очень полезный получился разговор, хотя бы и без ожидаемого результата, что поделаешь. Так ведь кому везёт в любви, тому, как говорят, в делах не стоит особенно рассчитывать на удачу. Эта мысль не давала мне потом уснуть, несмотря на вполне привычное подпитие. Надо ли и что именно надо предпринять, чтобы в деле повезло? Полагаю, не один я маялся бессонницей от этого вопроса. Несомненно одно – требуется что-то в жизни изменить. Но что? Вот ведь и мучайся теперь до самого утра в ожидании ответа.

Глава 9

Нежданные визитёры

А вот интересно, почему? Почему её имя упорно вызывает у меня воспоминание о набоковской Лолите? И дело даже не в схожести имён, но просто-напросто не покидает ощущение, будто кто-то настойчиво, исподволь подталкивает меня к тому, от чего я даже мысленно теперь пытаюсь отстраниться. Однако же этот некто продолжает мне твердить, мол, почему бы не попробовать? Ну что особенного ты при этом потеряешь? Да, конечно, вроде бы и ничего. Разве что уважение к самому себе, если малая толика его ещё где-нибудь осталась. С другой стороны, явное несовпадение обстоятельств заключается в том, что Лулу уже вовсе не подросток, если верить хотя бы моим собственным глазам, которые то и дело упираются в довольно соблазнительные изгибы девичьей фигуры. Но вот опять же, если окажется, что я её отец, то для меня она всего-навсего любимый, или позабытый, или отвергнутый, но всё же обязательно – ребёнок! И это при всём при том, что выпало на её долю за последние дни.

Такие противоречивые мысли занимали меня утром, после завтрака, пока я смотрел, как проворно Лулу убирает со стола, как ловко, даже изящно моет грязную посуду… Впрочем, меня так и подмывало её спросить: «А чем же за постой расплачиваться будешь, милая?» Ну, это скорее уж из области чёрного юмора, а если честно, я хотел бы ей задать другой вопрос:

– Послушай, а тебе не приходило в голову, что я никак не могу быть твоим отцом? Просто потому хотя бы, что ты на меня совершенно не похожа. Ну ни капельки!

Надо признать, что эта мысль пришла мне в голову с явным опозданием – ещё чуть-чуть и вообще нельзя было бы повернуть назад. А продолжать всё так, как оно идёт… это же просто невозможно! Ну потому хотя бы, что жить постоянно вместе с кем-то – нет, уж извините, такое совсем не для меня. С недавних пор я однозначно осознал – ни молодая, ни пожилая, ни даже юная мне в этом смысле совершенно ни к чему. Поверьте, я вовсе не кокетничаю. Видимо, так уж я устроен или, что более вероятно, такая у меня судьба.

В младенческие годы самым любимым для меня занятием было гонять на трёхколёсном драндулете по коридору коммуналки взад-вперёд, покамест кто-то из соседей не донесёт моим родителям. На некоторое время помогало, но через день-другой всё продолжалось с новой силой, как будто бы за время вынужденного простоя у меня, и в самом деле, прибавлялось сил. Что, впрочем, и неудивительно – в столь юном возрасте организм растёт, как ему и полагается. Но вот однажды незабвенная Маруся, низкорослая толстушка с добрым, вечно улыбающимся лицом, после очередного моего велопробега эдак вот поманила пальчиком и говорит:

– Вовчик! Тут для тебя кое-что есть.

Надо сказать, про Марусю поговаривали, что в спецстоловой, где-то близ Старой площади, там она служила поварихой, ей выделяют солидный дополнительный паёк. Говорили даже, будто она сама на счёт этого пайка подсуетилась. Однако же мало кому приходилось его видеть, а уж попробовать – кто только об этом ни мечтал!

Когда я вошёл, к угощению уже всё было готово – колбасы твёрдые и варёные, разнообразные сыры, копчёная рыба нескольких сортов, пирожные, конфеты, яблоки, бананы… Словом, глаза просто разбегались. И всё это она предложила съесть. А если вам говорят «угощайся!», кто ж откажется? Тем временем, пока я осторожно принимался за еду, Маруся вознамерилась кое-что поменять в своей одежде. И вот, помню, я таращу глаза на её полуголую грудь циклопических размеров и, позабыв про всё на свете, само собой, не задумываясь о последствиях, пихаю в себя эту самую еду…

Как и чем меня потом лечили, память отказывается подсказать. Помню только, что после выздоровления взамен трёхколёсного велосипеда мне купили двухколёсный, подростковый, для которого наш коммунальный коридорчик однозначно не годился. Так что, если погода позволяла, я катался по двору, а при появлении Маруси старался улизнуть, что называется, с глаз долой, подальше от очередного промывания желудка. В общем, в памяти осталась лишь огромная белая грудь, почти такая же, как у той бабёнки в «Амаркорде», какие-то смутные, весьма запутанные вкусовые ощущения и уже гораздо позже сформулированное убеждение по поводу того, что даже в удовольствиях надо знать тот самый свой предел, дойдя до которого, непременно следует остановиться. И ещё временами возникает некое сомнение – а тем ли увлекался я тогда, и не стоило ли заняться мне с Марусей чем-то более приятным, нежели набивать колбасой свою утробу? Впрочем, я, кажется, уже упоминал, что прошлое частенько даёт мне повод для подобных сожалений.