Страница 6 из 39
Невзирая на Пруткова и Бенедиктова, полвека спустя Брюсов обращается к той же протеической тропике, формально обогащая ее деепричастными конструкциями, а тематически – мотивами модернистской рефлексии (смерть; сон бытия; сознавать) и ее ницшеанско-нарциссического преодоления.
Я желал бы рекой извиваться По широким и сочным лугам, В камышах незаметно теряться , Улыбаться небесным огням <…> Раскатиться дорогой веселой К молодой суете городов <…> Я хочу и по смерти и в море Сознавать свое вольное я! («К самому себе»; 1900; № 135).
Метаморфозы в духе Хомякова (превращение в реку и дорогу) сопровождаются соответствующей гиперболической экспансией в плане смежности (извиваться по; теряться в; улыбаться… огням). Финал же совмещает экспансию с минималистским возвратом назад: бросок в чужой внешний мир диалектически совмещается с регрессивным уходом в свое «я».
Замена/завершение протеической экспансии регрессией/смертью/воскресением – естественные экзистенциальные поправки к романтическому гипероптимизму типа хомяковского.
Пример последовательно регрессивного варианта ИП – клюевское стихотворение 1928 г.; процитирую два начальных четверостишия:
Вернуться с оленьего извоза, С бубенцами, с пургой в рукавицах, К печным солодовым грозам, К ржаным и щаным зарницам. К черемухе белой, – женке, К дитяти – свежей поляны.
Текст открывается программным абсолютным инфинитивом Вернуться, причем возвращение к предметам и существам своего, домашнего мира совершается из внешнего мира, но это мир природы, противопоставленный дому лишь пространственно и риторически: в ценностном отношении олений извоз, бубенцы, пурга и рукавицы дóроги русофильствующему субъекту ничуть не меньше. Богатую метафорику определяет вчитывание гроз, зарниц, черемухи и поляны в предметы быта (печку, хлеб, щи) и в фигуры членов семьи (женки, дитяти). В результате, несмотря на обращение траектории вовнутрь, интенсивные смежностные контакты отчасти как бы сохраняют внешнюю направленность (к… грозам, к… зарницам, к… черемухе, к… полян[е]).
Особенно эффектна пограничная между лесом и домом метонимия/метафора/гипербола с пургой в рукавицах, одомашнивающая, миниатюризирующая, но не отменяющая реальную пургу помещением ее в рукавицы. Знакомый нам смежностный предлог «с» появляется сначала в отложительном значении (с извоза), затем в присоединительном (с бубенцами), далее следует оригинальное переносное присоединение (с пургой в рукавицах), и лишь после этого грозы становятся уже чисто метафорическими.
Тот же предлог «с» является структурным стержнем начального четверостишия ахматовской «Последней розы» (1962):
Мне с Морозовою класть поклоны , С падчерицей Ирода плясать, С дымом улетать с костра Дидоны, Чтобы с Жанной на костер опять. Господи! Ты видишь, я устала Воскресать, и умирать, и жить.
Протеическая экспансия субъекта выражается в мысленном примеривании ролей четырех знаменитых героинь. Метафоричны инфинитивы (класть поклоны, плясать, с дымом улетать), а имена героинь вводятся смежностным предлогом «с», создавая переносный образ не столько превращения в них, сколько совместных с ними действий. Таков, во всяком случае, эффект, задаваемый первыми двумя строчками, в 3-й же наступает, наконец, слияние: выражение с дымом улетать применимо ведь и к самой Дидоне, не говоря о полноте воображаемого слияния даже и раздельных дымов.
В общем сюжете «Последней розы» протеическая экспансия трактуется под знаком типичного для ИП экзистенциального цикла «жизнь – смерть – воскресение» (ср. выше «К самому себе» Брюсова)18, причем, в соответствии с мадригальным тоном стихотворения, порядок экзистенциальных предикатов кокетливо (я устала) обращается вспять: воскресать – умирать – жить.
Наложение протеической экспансии на тот же экзистенциальный цикл и переплетение смежности с метаморфикой пронизывают и стихотворение Седаковой «Стансы четвертые. Памяти Набокова. 3» (1979–1980):
Как странно: быть, не быть , потом начать / немного быть; сличать и различать , / как бабочка, летающий шатер / с углом и лампой, с линиями штор, / кончать одно и думать о другом, / как облако, наполнить целый дом, / сгуститься в ларчик, кинуться в иглу / и вместе с ней скатиться в щель в углу.
Инфинитивная структура почти абсолютна, если не считать вводящего ее оборота Как странно, впрочем, безличного. Неожиданный порядок экзистенциальных глаголов: быть – не быть – быть – … мотивирован пересмотром гамлетовской формулы, проходящей и в других стихах «Стансов». Сравнений два: как бабочка и как облако, причем бабочка сама является эмблемой метаморфизма, каковой далее материализуется – превращением безличного субъекта в ларчик и в иглу. Характерным образом семантика глаголов (инфинитивов), осуществляющих эти метемпсихозные превращения, включает наглядный смежностный компонент (сгуститься в; кинуться в), подготовленный рядом аналогичных предикатов (в особенности, наполнить дом). В финале смежность выходит на передний план: очередной экзистенциальный шаг (скатиться в щель в углу) предпринимается, так сказать, не в составе иглы, а вместе с ней. Причем остается двусмысленным, означает ли это символическую смерть или бессмертие – с опорой на мотив смерти Кощея, спрятанной в ящике, с его разнообразным содержимым и, наконец, в игле. Цикл в целом принимает вид: «жизнь – смерть – жизнь/неодушевленность – смерть/бессмертие», опять-таки диалектически совмещая экспансию и редукцию.
Наряду с протеизмом экстенсивного типа – превращением во множество разных объектов, в ИП распространена и другая гиперболическая тенденция – к перерастанию интенсивного смежностного любования одним объектом в полное отождествление с ним. Назовем этот тип случаев любовным тяготением. В роли «виртуального иного» выступает тут не целый мир, а некий единичный объект.
Иногда метаморфоза индуцируется, по принципу подражательного желания, той любовной энергией, которой заряжен сам объект, вернее, смежная пара объектов. Пример – начало стихотворения Саши Черного «Послание второе» (1908).
Хорошо сидеть под черной смородиной <…> И следить за тучками легкомысленно-легкими. Хорошо объедаясь ледяной простоквашею <…> Смотреть с веранды глазами порочными, Как дворник Пэтэр с кухаркой Агашею Угощают друг друга поцелуями сочными. Хорошо быть Агашей и дворником Пэтэром <…> Начав с конца роман перед вечером, Окончить утром – дуэтом храпения.
От серии смежностных инфинитивов (сидеть под; следить за; смотреть, как) сюжет переходит к мысленной метаморфозе (Хорошо быть…). Этот скачок совершается под магнетическим воздействием наблюдаемого любовного контакта, описанного к тому же в общих для обеих сторон терминах – гастрономических (о себе: Хорошо, объедаясь ледяной простоквашею; о них: Угощают друг друга поцелуями сочными).
18
С точки зрения оппозиции «экспансия/редукция», эта триада диалектична – воскресение преодолевает редуцирующую окончательность смерти.