Страница 9 из 9
— Нет, лучше побежим вперед: неравно будет погоня!
Эти слова раздались у него над ушами. Он оглянулся — перед ним стоял Явтух.
«Чертов Явтух!» — подумал в сердцах про себя философ — «я бы взял тебя да за ноги… и мерзкую рожу твою, я все, что ни есть на тебе, побил бы дубовым бревном!»
— Напрасно дал ты такой крюк, — продолжал Явтух, — гораздо лучше было выбрать ту дорогу, по которой шел я: прямо мимо конюшни. Да притом и сертука жаль! А сукно хорошее. Почем платил за аршин? Однако ж, погуляли довольно: пора и домой.
Философ, почесываясь, побрел за Явтухом. «Теперь проклятая ведьма задаст мне пфейферу!» — подумал он. «Да, впрочем, что я в самом деле? Чего боюсь? Разве я не казак? Ведь читал же две ночи, поможет Бог и третью. Видно, проклятая ведьма порядочно грехов наделала, что нечистая сила так за нее стоит».
Такие размышления занимали его, когда он вступал на панский двор. Ободривши себя такими замечаниями, он упросил Дороша, который, посредством протекции ключника, имел иногда вход в панские погреба, вытащить сулею сивухи, и оба приятеля, севши под сараем, вытянули немного не полведра, так что философ, вдруг поднявшись на ноги, закричал: «Музыкантов! Непременно музыкантов!» и, не дождавшись музыкантов, пустился среди двора на расчищенном месте отплясывать тропака. Он танцевал до тех пор, пока не наступило время полдника, и дворня, обступившая его, как водится в таких случаях, в кружок, наконец плюнула и пошла прочь, сказавши: «Вот это как долго танцует человек!» Наконец философ тут же лег спать; и добрый ушат холодной воды мог только пробудить его к ужину. За ужином он говорил о том, что такое казак, и что он не должен бояться ничего на свете.
— Пора, сказал Явтух, — пойдем.
«Спичка тебе в язык, проклятый кнур!» — подумал философ и, встав на ноги, сказал: «Пойдем!»
Идя дорогою, философ беспрестанно поглядывал по сторонам и слегка заговаривал с своими провожатыми. Но Явтух молчал; сам Дорош был неразговорчив. Ночь была адская. Волки выли вдали целою стаей, и самый лай собачий был как-то страшен.
— Кажется, как будто что-то другое воет: это не волк, — сказал Дорош. Явтух молчал. Философ не нашелся сказать ничего.
Они приблизились к церкви и вступили под ее ветхие деревянные своды, показывавшие, как мало заботился владетель поместья о Боге и о душе своей. Явтух и Дорош по-прежнему удалились, и философ остался один.
Все было так же, все было в том же самом грозно-знакомом виде. Он на минуту остановился. По середине все так же неподвижно стоял гроб ужасной ведьмы. «Не побоюсь, ей Богу не побоюсь!» — сказал он, и, очертивши по-прежнему около себя круг, начал припоминать все свои заклинания. Тишина была страшная, свечи трепетали и обливали светом всю церковь. Философ перевернул один лист, потом перевернул другой и заметил, что он читает совсем не то, что писано в книге. Со страхом перекрестился он и начал петь. Это несколько ободрило его; чтение пошло вперед, и листы мелькали один за другим.
Вдруг… среди тишины… с треском лопнула железная крышка гроба и поднялся мертвец. Еще страшнее был он, чем в первый раз. Зубы его страшно ударялись ряд о ряд, в судорогах задергались его губы, и, дико взвизгивая, понеслись заклинания. Вихорь поднялся по церкви, попадали на землю иконы, полетели сверху вниз разбитые стекла окошек, Двери сорвались с петлей, и несметная сила чудовищ, влетела в Божью церковь. Страшный шум от крыл и от царапанья когтей наполнил всю церковь. Все летало и носилось, ища повсюду философа.
У Хомы вышел из головы последний остаток хмеля. Он только крестился, да читал, как попало, молитвы. И в то же время слышал, как нечистая сила металась вокруг него, чуть не зацепляя его концами крыл и отвратительных хвостов. Не имел духу разглядеть он их; видел только, как во всю стену стояло какое-то огромное чудовище в своих перепутанных волосах, как в лесу; сквозь сеть волос глядели страшно два глаза, подняв немного вверх брови. Над ним держалось в воздухе что то в виде огромного пузыря, с тысячью протянутых из середины клещей и скорпионных жал; черная земля висела на них клочками. Все глядели на него, искали и не могли увидеть его, окруженного таинственным кругом. «Приведите Вия! Ступайте за Вием!» — раздались слова мертвеца.
И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завыванье, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви. Взглянув искоса, увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь был он в черной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома, что лицо было на нем железное. Его привели под руки и прямо поставили к тому месту, где стоял Хома.
— Подымите мне веки: не вижу! — сказал подземным голосом Вий, — и все сомнище кинулось подымать его веки.
«Не гляди!» — шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул.
— Вот он! — закричал Вий и уставил на него железный палец, и все, сколько ни было, кинулись на философа. Бездыханный, грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха.
Раздался петуший крик. Это был уже второй крик: первый прослышали гномы. Испуганные духи бросились, кто как попало, в окна и двери, чтобы поскорее вылететь; не тут-то было: так и остались они там, завязнувши в дверях и окнах.
Вошедший священник остановился при виде такого посрамленья Божьей святыни и не посмел служить панихиду в таком месте. Так навеки и осталась церковь, с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником, и никто не найдет теперь к ней дороги.
Когда слухи об этом дошли до Киева, и богослов Халява услышал наконец о такой участи философа Хомы, то предался целый час раздумью. С ним, в продолжение того времени, произошли большие перемены. Счастье ему улыбнулось: по окончании курса наук, его сделали звонарем самой высокой колокольни, и он всегда почти являлся с разбитым носом, потому что деревянная лестница на колокольню была чрезвычайно безалаберно сделана.
— Ты слышал, что случилось с Хомою? — сказал, подошедши к нему, Тиберий Горобець, который в то время был уже философ и носил свежие усы.
— Так ему Бог дал, — сказал звонарь Халява. — Пойдем в шинок да помянем его душу.
Молодой философ, который с жаром энтузиаста начал пользоваться своими правами, так что на нем и шаровары, и сертук, и даже шапка отзывались спиртом и табачными корешками, в ту же минуту изъявил готовность.
— Славный был человек Хома! — сказал звонарь, когда хромой шинкарь поставил перед ним третью кружку, — знатный был человек! А пропал ни за что!
— А я знаю, почему пропал он: оттого, что побоялся; а если бы не боялся, то бы ведьма ничего не могла с ним сделать. Нужно только, перекрестившись, плюнуть на самый хвост ей, то и ничего не будет. Я знаю уже все это. Ведь у нас, в Киеве, все бабы, которые сидят на базаре, все — ведьмы.
На это звонарь кивнул головою в знак согласия. Но, заметивши, что язык его не мог произнести ни одного слова, он осторожно встал из за стола и, пошатываясь на обе стороны, пошел спрятаться в самое отдаленное место в бурьяне. Причем не позабыл, по прежней привычке своей, утащить старую подошву от сапога, валявшуюся на лавке.