Чёрные сердца (ЛП)

Это лишило его дара речи.

Хуже того, это заставило его осознать боль.

Хуже того, молчание опять вернуло образы, воспоминания.

Всплыло лицо Кико, и он содрогнулся где-то в этой темноте, отворачиваясь.

Лицо Мири…

С его губ сорвался крик.

Крик причинял боль, всё за ним причиняло боль, но не такую, как промелькнувшее лицо его лучшей подруги. Его горло, лёгкие, грудь горели, и из него вырвался звук. Он кричал и не мог остановиться, уверенный, что его горло кровоточило от крика, уверенный, что его тело раздиралось на куски…

— ЭЙ!

Глаза Ника распахнулись.

Грубые ладони удерживали его за плечи.

Тёплые, сильные как металл, даже на его твёрдой плоти, они надёжно удерживали его и как будто помогали обрести опору в своей стабильности. Ладони не трясли его, но он всё равно чувствовал себя так, будто пережил встряску. Серьёзно, он чувствовал себя так, будто из него выдрали гравитацию. Он чувствовал, что ладони удерживают его на Земле, каким-то образом оставляют его здесь, не дают улететь к солнцу.

Он хватал ртом воздух.

Он не мог видеть.

Он смотрел вверх, стараясь что-нибудь увидеть, ощущая тошноту от боли.

Слезы навернулись на его глаза. Он совершенно ослеп.

Он не знал, как долго он сидел там, ничего не говоря.

Он постепенно осознал, что смотрел на размытые очертания смуглых рук, хватал ртом воздух, моргал. Боль в его груди была столь интенсивной, что он не мог пошевелиться. Он каждой унцией себя сосредоточился на том, чтобы повелеть этой боли уйти. Ладони разминали его мышцы, но он едва ощущал это сквозь боль. Те ладони всё ещё удерживали его на Земле, или в аду, или где там он находился… это всё, что имело значение.

— Эй, — тише повторил голос. — Ты можешь говорить? Можешь сказать мне что-нибудь?

Ник постарался думать.

Он старался думать, сформировать слова.

В конце концов, он смог лишь покачать головой.

Ладони продолжили массировать его плечи, а теперь и его спину.

— Ладно, — произнёс голос. — Ладно. Всё хорошо.

Ник оказался в объятиях этих рук, которые были ещё сильнее ладоней. Ладони продолжали массировать его руки, его ладони, его плечи, его ноги, его грудь…

Он постарался расслабиться под этими пальцами и ладонями.

Он постарался расслабиться, прислоняясь к груди, которая каким-то образом появилась позади него. Он закрыл глаза, положил голову на то плечо, посмотрел на потолок с узором из отсветов пламени, и хватал ртом воздух. Каждый вдох ощущался как выжигающее клеймо в его горле.

Всё в этой сцене было знакомым.

Это происходило ранее?

Сколько раз?

Сколько лиц застыло в его сознании?

Мысли вновь пробудили боль, вновь ослепили его, делая всё только хуже.

Но его вопрос лишь повторялся… когда он осознал, что его челюсти опять разъединены тем же странным металлом, который сковывал его запястья и лодыжки.

Сколько раз?

Сколько раз это происходило до сих пор?

Сколько он пробыл в этой хижине?

Сколько раз?

Глава 16

Другая тюрьма

Я ходила туда-сюда по пустой, холодной камере с каменными полами.

Я чувствовала себя животным, запертым в клетке.

Я и была животным, запертым в клетке.

Я считала шаги от одного края квадратного пола до другого, хоть уже сосчитала их несколько сотен раз. Семь шагов от койки до противоположной стены. Девять шагов от задней части камеры до двери. Четыре шага от койки до туалета. Семь с половиной шагов от туалета до противоположной стены.

Впервые очнувшись здесь, я попыталась отодрать металлический корпус кровати от цементного пола. Я не могла сдвинуть его, даже используя обломок камня, чтобы попытаться сдвинуть зажимные гайки, которыми койка крепилась к металлическим пластинам. Я сдёрнула тонкий, по большей части бесполезный матрас.

Я положила матрас на место, попыталась поспать.

Я проверила одно-единственное окно, зарешёченную дверь.

Я кричала.

Я кричала очень громко, и через окно, и через дверь в мою камеру.

Я прислушивалась к тому, что находилось снаружи. Я слышала птиц, лающих вдалеке собак, людей, говоривших на других языках… не на английском.

Русский? Украинский? Польский?

Я по-прежнему понятия не имела, как я здесь очутилась.

Я пыталась задавать вопросы всякий раз, когда кто-то приближался к моей камере. Я пыталась использовать свой свет, чтобы надавить на них и заставить отпереть дверь. Я кричала на них, когда не могла заставить свой свет работать, когда срабатывал ошейник на моей шее и бил меня током до такой степени, что я падала на колени, стискивая металлический ободок. Я снова кричала — скорее от ярости, нежели от боли.

Я по-прежнему не могла пробиться через эту чёртову штуку.

Я опробовала всё, что только могла придумать, все известные мне трюки, и я не могла пробиться. Я даже не могла обойти ошейник настолько, чтобы увидеть, где я нахожусь. Я определённо не могла пробиться настолько, чтобы дотянуться до Блэка или прочесть одного из моих похитителей хоть на малейшую долю секунды.

Я понятия не имела, кто меня похитил.

Я понятия не имела, почему они меня похитили.

Я понятия не имела, где Блэк.

Я понятия не имела, заперли ли они его тоже где-нибудь здесь.

Я кричала на них всякий раз, когда они подходили к моей камере, чтобы проверить меня или покормить.

Я кричала на них, когда они уходили.

Я пыталась звать Блэка, кричала ему, пока ошейник не вырубал меня.

Первые несколько дней, что я здесь провела, боль меня практически не отпугивала.

Я кричала и звала его при каждой возможности.

Я звала его в этом пространстве. Я пыталась достучаться до Мики, Ярли, Джакса, Холо… практически каждого видящего в нашей команде, которого я могла вспомнить или знала достаточно хорошо, чтобы представить его/её лицо. Я не могла дозваться ни одного из них. Я ни хера не ощущала. Всё было настолько плохо, пусто, бесцветно, что я гадала — меня изолировал только ошейник, или что-то в комнате изолировало меня ещё сильнее. Я гадала, не накачивали ли они меня наркотиками, подмешивая что-то в еду, которую они оставляли на металлических подносах и пропихивали под дверь.

Даже зная, что я не могла пробиться, я всё равно искала Блэка.

По большей части я кричала и звала Блэка.

Я пыталась дотянуться до него всеми возможными способами.

Он ни разу не ответил.

Я знала, что дело в ошейнике, и проблема с моей стороны, не с его… но я не могла контролировать тот ужас, который накатывал от того, что я не могла до него дотянуться. Какая-то часть моего света и разума была убеждена, что с ним что-то не так, что он мёртв или как-то пострадал.

Эта реакция была чистой воды иррациональным инстинктом.

Я это знала. Я практикующий врач, и временами даже помнила, как надо мыслить.

К сожалению, ничего из этого не было достаточно, чтобы убедить меня, что с ним всё в порядке.

Всё вокруг меня казалось омертвевшим.

Я ни черта не слышала.

Я ни черта не видела.

Не думаю, что когда-нибудь в своей жизни чувствовала себя настолько абсолютно одинокой.

Боль становилась все хуже.

Она становилась настолько сильной, что я понимала — я не могу мыслить связно.

Я знала, что становлюсь всё более и более нестабильной.

Я видела это логически, своим мозгом врача, но это тоже не помогало.

Я никогда прежде не испытывала такой боли. Я знала, что это. Блэк называл это «болью разделения», которая возникает из-за отрезанности от света других видящих… в частности его света.

Его света в первую очередь.

Я была отрезана от него.

Они отрезали меня от него, и всё сильнее и сильнее казалось, что это убьёт меня, если будет продолжаться в таком же духе.

Я ходила туда-сюда.

Я считала.

Я стискивала зубы, подавляя ярость, пылавшую в моей груди.

Я пыталась решить, есть ли у меня варианты, шанс выбраться отсюда.