Страница 6 из 23
– Если бы… А то… – Михей привстал и ладонью провел по заплаткам на ягодицах. – Покель я дрыхнул, он меня изнасиловал.
– Кто? Лесник?
– Леший…
– Лечись, миленок! Это – белая горячка!
– Да иди ты… – и помягче: – Иди за самогонкой.
– Нету, ребята. Вот те крест – не брешу!
– Дядь Коль, щас придумаю. Идем, Косая!
Михей и Косая вышли из котельной и, как по песчаным дюнам, полезли по сугробам к деревне.
После обеда Прохоров дождался посланцев- собутыльников. Из пакета они выложили на стол литр водки, сигареты, буханку хлеба и увесистый окорок.
– Где раздобыли столько добра?
– Бог подал милостинку, – улыбнулся Михей. На электроплиту он поставил сковороду. Вскоре мясные ломти аппетитно зашкварчали, издавая вкусный аромат, на время оттеснивший вековую вонь.
Пир в котельной возобновился. И всякая хмельная болтовня тоже. И Михей со смешками поведал, как им «Бог подал милостину».
– Дотрюкали мы, ежкина мать, до дворов. Попервам я намеревался перехватить самогонки в долг. Но на беду аль на счастье узрели на гумне бычка-летошника, который стоял у стожка, уткнувшись в него мордой. Долго не раздумывая, я к нему осторожненько подчалил, приласкал: «Миша, Миша…» Да и ножом – в горло… Скорехонько снял с него шкуру, разрезал на куски. И уже с улицы зашли в калитку к самой хозяйке бабке Арине. Добрый кус ей продали по дешевке. Рада была, мол, давно свежего мясца не ела, какие, мол, мы добрые, сердечные люди и чтоб Господь нас хранил. Кое-кого еще из голодающих сельчан порадовали дешевой говядиной. Остаток бычка в сугроб закопали. Впрок.
Прохоров было мрачно задумался, заколебался, хотел вслух сказать свое несогласие, недовольство содеянным «дорогими гостями». Но ставшая хронической болью тревога о безнадежно надвигающемся конце света, о скором ледниковом периоде поглотила эту в общем-то горькую, преступную несуразность.
– Не пожалею денег, – пьяно бормотал Михей, – куплю в аптеке вуки-вуки и вбухаю тебе, Косая, в стакан с пойлом! Вот тогда полезешь…
– Эт ты себе вбухай! А у меня с этим делом все в порядке! Верно я говорю, Коля?
– Бабочка ты, что надо! – прищелкнул языком Прохоров.
– Кочегар, а кочегар… Ты че… ты с ней… Не прощу!
– Бабочка мяконькая, сдобная…
– Кочегар, я тебя на дуэль вызываю!
– Кулаками драться будем? Аль как?
– Аль как… То есть стреляться!
Михей, подражая манерам царских офицеров (в кино видел!), картинно-лихо выхватил из-за пояса обрез.
– Кинем жребий. К кому покатится камешек, тому первому стрелять. – Он поднял с пола камешек, подбросил… Камешек упал и покатился к нему. – Ура! Мне выпало…
Покачиваясь, Прохоров отошел на несколько шагов, обернулся – одна щека скривилась в презрительной усмешке.
– Мотри, конюх, не промахнись. Тады тебе крышка. Глаз у меня… В армии первый разряд…
– Гад! Пьяница! Бабник! – настраивал, накалял себя Михей.
Но голос его дрожал. И дрожала рука, державшая на весу самодельное оружие. Он плаксиво спросил:
– Пошутил аль правду изрек о любовных связях с Косой?
Прохоров презрительно молчал.
– Ты сам гнида паршивая! – вдруг вскрикнула Косая и швырнула в Михея волчьим треухом…
Грохнул выстрел! За выстрелом – рванул взрыв! И весь машинный отсек охватил огонь!
Все трое успели выскочить из помещения. Они отбежали далеко, на сугробы, и оттуда протрезвевшими глазами глядели на огромный, злобно бушующий костер. Слышно было, как лопались паровые трубы, звенели стекла. В воздухе со змеиным шипеньем проносились осколки шифера.
Михей тихо обронил:
– А как же богачи? Померзнут, чай…
Прохоров тихо ответил:
– За них, дружок, не беспокойся. Они улетят на Веселую Звезду. Там всегда лето.
Косая оплакивала погибшего в пламени кота- алкоголика. Потому что он был тезка первого президента России, за которого она отдала голос и которого боготворила за то, что он не чурался порой выпить стопку-другую и сплясать барыню. Но она еще не знала, что в минуту взрыва в котельной его показывали по телевизору, и что он «отрекся от престола».
Осквернение
Федор локтем толкнул жену в мягкий бок:
– Мать, не храпи!
Храп прекратился. Ирина, шумно раскачивая кровать грузным телом, повернулась лицом к стене, тяжко вздохнула:
– Милостивец ты наш…
И погрузилась в сон. Федор с завистью подумал: «Вот организм… Дрыхнет без просыпа! А тут с боку на бок переваливаешься, как бревно в полой воде».
Федор зевнул, пытаясь отвязаться от думки. Мыслями-то раскуделишься, разворошишься, растормошишься… А завтра базарный день – колгота! Для приманки сна в воображении представил, что ему десять лет и он, босой, идет по лугу, а рой бабочек кружится вокруг него. Но вот одна бабочка ударилась оземь и превратилась в красивую девочку. «Как тебя зовут?» – спросил он ее. Она рассмеялась: «Догонишь… Тогда и скажу!» Он тоже рассмеялся. И погнался за нею. Но вдруг близко оглушительно загрохотало! Гром? Ох, Господи, да это же опять захрапела баба! Федор подосадовал о прерванном сновидении: что было бы дальше? Помешала Ирина! Но что такое? Уже не храп издавала жена, а какофонию звуков: хрюканье, блеянье, мычанье, мяуканье, кукареканье! Будто не спальня, а подворье, кишащее многоголосьем животных и птиц! Старик в сердцах выругался и, поддернув спадающие с тощего живота кальсоны, застучал голыми пятками по половицам – ушел в зал.
Светало. Федор, так как лежал на коротком диване скрюченным, ладонями потер оцепеневшие в коленях ноги.
– О-хо-хо! Люди добрые нынче, в воскресенье, позарюют, потом сытно позавтракают и пойдут в церковь, свечи поставят, помолятся во спасение души… во искупление… А мы, грешники постылые, непрощеные, будем народ обманывать, обсчитывать, вымогать, вытягивать кровную копеечку! Эх, доля ты горькая, незавидная! Видать, до гроба мне тебя пытать, мыкать!
– Ча-во! Ча-во расстонался, расплакался! Недовольный! Несчастный!
«Услыхала… – боязно вздрогнул Федор. – Щас заведется… Будет тарахтеть – не остановишь!» А «заводилась» Ирина всегда, как только он начинал скулить: «Лучше буду на воде и сухарях сидеть, чем чертовщиной заниматься…» Она в ответ рубила с плеча: «А че ж не сидишь на воде? То колбаску жрешь, то сметанку! И одежку тебе подавай попристойней! А пенсия… Неделю на нее прожить! А еще три на что? А дети-внуки в городе? Им тоже послать гостинцы, деньжонок…»
Ирина, могучая телом, со здоровым выспавшимся лицом, зазастила дверной проем, угрожающе-презрительно глянула на мужа.
– Несчастный, ступай в церковь, нехай поп тебя покормит! Кто туды ходит? Лодыри и притворщики. Им лишь бы не работать, а с разинутым ртом стоять перед картинками.
– Перед иконами, – поправил старик.
– Знахарь! – несколько примирительно пыхнула баба. И стала собираться. Стал собираться и Федор.
Нынешний перестроечный рынок мысленно Федору представлялся неким «секретным полигоном», на котором неведомо зачем и для чего испытывались сотни, тысячи людей на прочность, долговечность их душевных и телесных качеств. Ломовая, вредная сила давила, напирала со всех сторон: это бесстыдная, грубая обдираловка, исходящая от всевозможных госучреждений; это аховские условия – палатки устанавливались в грязи, в лужах, в снежной мешанине; это постоянные наскоки, пытки, исходящие от милицейских «держиморд». Однажды блюстители порядка неведомо за что арестовали Ирину. У нее от страха отнялся язык. Благо, что на время. Районная администрация непримиримо держала уличных торговцев в болезненном напряжении: меняла «место работы», придиралась по «неправильному» ведению документации. И еще мафиози готовили главный удар: беззастенчиво присваивали старые купеческие и советские постройки, с шиком и блеском отделывали их под вместительные магазины. Федор внимательно вникал в газетные и журнальные статьи, освещающие «развитие» рыночной системы в России, но до истинной сути, предназначения ее он так и не докопался, не прояснил. Предприниматель. Перекупщик. «Челнок». По социалистическим понятиям – спекулянт. Более правильное последнее определение? Великое множество людей занимается в сущности неблагородным делом, не приносящим материальную пользу стране, а человеку, то бишь «челноку» – нравственного достоинства и всеобщего уважения, поощрения. Но нельзя и не согласиться с Ириной: на что-то же надо жить безработным и малоимущим пенсионерам. Хочешь ты или не хочешь. Нравится тебе или не нравится. Иного выбора нет. А смиренно впрягайся и тяни лямку, приноравливайся, свыкайся, ущемив, подавив в себе гражданскую неподкупность и человеческую совесть. Федор знал многих местных торгашей. Подавляющее большинство из них высокообразованные, дипломированные специалисты. В новой жизни не пригодились их знания по воле предательского правительства. Приходится стоять в палатках на морозе, в жару и чичер. Стоять и глядеть выжидающе-унизительно: кто бы что купил! Сколько из них заболели неизлечимыми простудными заболеваниями. Иные для сугрева не на шутку пристрастились к спиртному – пополняли и без того плотные ряды алкоголиков. Чудовищные испытания всякий раз выпадают на их долю, когда они едут за товаром в Златоглавую, особенно когда возвращаются обратно. Салон автобуса сравним с сущим адом. Увесистые чувалы теснятся в проходе. Случись какое-либо дорожное бедствие – ни за что не выберешься на волю, не спасешься. Духота, сигаретный дым на протяжении долгого пути. А поборы ненасытных гаишников! А постоянное тревожное чувство ожидания возможных штурмов вооруженных автоматами бандитов! Отношения с покупателями тоже имеют неблаговидную окраску. Кто-то, ссылаясь на бедность, с наглым упрямством пытается сбить цену; кто-то, видя юридическую незащищенность уличного торговца, попользовавшись две-три недели обувью или покрасовавшись на свадьбе в костюме, а потом, придумав «досадную» уловку, возвращают покупку, взамен требуя такой же стоимости новую пару обуви, понравившуюся одежду или ранее заплаченные деньги до копейки. Владельцу от этого какая блажь? Явный убыток, лишние хлопоты – прошивать, подбивать, стирать, гладить… И навязать кому-то за бесценок.