Сумерки разума

Я молчала.

— В дождь твой запах еще сильнее, — сказал он. — Джеймс точно на тебя клюнет. Помнишь инструкции?

— В точности.

Я не нервничала, и это казалось странным. Впрочем, мне уже некоторое время всё равно, останусь ли я в живых.

Небеса заворчали, сплотились тучами, нависли над городом, нагоняя ранние сумерки, так что на дороге уже горели фонари. В лучевых конусах света от фар стояла косая стена несильного дождя. По бокам машины раскачивали кронами, словно в болезненном трансе, из стороны в сторону деревья. Затем ненадолго кроны выпрямлялись, и особенно сильный порыв ветра склонял их еще ниже, рыча и воя в небесах.

Мы ехали к пляжу. Не к тому, где мы были с классом, а ближе к Форксу. Здесь мне бывать не приходилось.

Эдвард остановил машину резко, свернув ее чуть ниже обочины к деревьям, где просматривалась редкая тропа. С дороги в дождь эту машину никому не видно. Впрочем, тут никто особенно и не ездил. Он вышел из машины, и помог выйти мне. Я почувствовала, как мои кроссовки с толстой подошвой, тонут в мягкой почве с густой травой.

— Чёрт… Быстро идти не смогу, — предупредила я.

— Никто и не сказал, что тебе придется идти пешком. Я понесу тебя на спине.

— Ладно, — вздохнула я, — но имей в виду, обувь у меня грязная.

— Мелочи, — бросил он. — Держись как можно крепче. Ты не упадешь, потому что я подхвачу тебя быстрее, чем ты поймешь, что можешь упасть. Но всё-таки не разжимай рук.

— Ладно, — пожала плечами я.

Как это было опрометчиво с моей стороны. Я наивно обхватила его за плечи руками сзади и устроилась на его спине.

— Держись крепче, не жалей силы, ты и синяка мне не поставишь, — серьезно предупредил Эдвард. Я стиснула его плечи так, словно они из камня.

— Хотя бы так, — вздохнул он. — Хорошо бы рот тебе залепить, но уже времени нет. Надо спешить.

«А зачем мне залеплять рот?» — подумала я, а спустя секунду, чтобы не завизжать, вцепилась в его шею зубами…

Однажды мне приходилось ехать на мотоцикле на скорости более ста двадцати километров в час. Так вот это было не так страшно, потому что Эдвард несся гораздо быстрее. Я почти не чувствовала его тела, словно меня нес ветер. Легко и бесшумно. Мимо меня со свистом проносились ветви. Я зажмурилась, но во тьме и ветре не понимала, упала я, умерла или еще жива. Только его кожа под моими губами напоминала мне, что со мной пока всё в порядке.

То, как он двигался, было за гранью скорости, за гранью животной грации, за всеми возможными границами постижимого. Он несся призрачной стрелой, едва касаясь земли.

Наконец, я вынудила себя чуть приподнять голову и увидела, что лес кончился. Мы неслись по берегу вдоль бурлящего, черного океана, который слился для меня в вечное черное величественное ничто. Над головой танцевала гроза. Вспышки молний, как безумная иллюминация, озаряли первобытный, дикий мир стихии. И тогда место страху уступил восторг.

«Вот как они видят мир? Но это же…»

Они видели мир по-настоящему. Мир без страха смерти. Они видели мир, как его творцы, не скованные никакими оковами или слабостями. Они являлись этой молнией, этим океаном, этими камнями и деревьями. Эдвард был той самой стихией, сквозь которую несся, уверенно держа меня у себя на спине. Я перестала чувствовать страх, потому что знала точно — он и правда подхватит меня раньше, чем я смогу подумать о падении или слабости своих рук.

Я представила себе его охоту. Один хищник против другого. Представила себе Эмметта против дикого гризли, Розали против рыси. Это было олицетворение того, чем является истинно живущий человек — победителем, который существует с природой на равных.

Мне пришла в голову странная мысль. Человек обладает сильной, восхитительной творческой мыслью, способностью покорять материю, создавать нечто новое и подчинять реальность себе. Как же это странно, что он по-животному смертен. Ведь души не стареют и не умирают…

Лишь в те секунды на спине у Эдварда я осознала весь ужас нашего человеческого парадокса — бессмертной смелой души творца в теле слабого зверя, который, подчинив душу себе и своим страхам, сделал людей стадом баранов.

Сердце у меня билось и от этой мысли и от того, как быстро нес меня Эдвард.

— Знаешь, я кое-что поняла, — едва слышно шептала я. — Вся эта чушь про то, что смертность… смертность позволяет нам ценить жизнь — это нелепость, придуманная для того, чтобы отгородиться от первобытного отчаяния перед смертью. Понимаешь, словно мы не способны обожать жизнь, подари нам кто-то вечность. Словно мы не обрадовались бы, если бы были сильнее, здоровее и жили бы гораздо дольше, на много лет сохранив молодость и силы. Нет. Мы бы очень и очень обрадовались. Смерть вынуждает нас ценить жизнь, но эта любовь к жизни под дулом вечно направленного в нас пистолета. Это наша отчаянная радость смертельно больного. В кино вампиров часто изображают пафосными монстрами. Вы пьете кровь… и всё такое. Но мы хуже. Мы не пьем кровь, мы узаконили убийство, и едим животных приготовленными, лицемерно полагая, что это и есть культура. Вы охотитесь честно. Мы — потребляем. Вы вечны. Мы смертны… Я лишь теперь поняла, что такое эта хваленая людская радость к жизни. Это радость от отчаяния. Радость, как способ избежать страха и понимания грядущего ужаса смерти. Это вынужденная радость, потому что больше нам не ради чего существовать. И мы воспеваем нашу смертность. Мы любим ее только потому, что нам больше нечего любить. Мы не имеем права протестовать против смерти и приходится защищаться от нее этой жалкой радостью, которая умрет на смертном одре, где сотрутся маски, и сердца коснется вечная тьма. Ведь жизнь — не вечна, а смерть — вечна. И мы врем, пытаясь не называть вещи своими именами. На самом деле мы рождены в этот мир против воли и нам словно сказали — либо будьте тут счастливы, либо страдайте. И, опасаясь смерти, мы отчаянно любим жизнь или цепляемся за нее изо всех сил разными способами. Эдвард, любить жизнь, просто страшась смерти — это чудовищно. Это значит любить смерть. Любить жизнь можно только… понимая, признавая смерть без страха. Я не знаю никого, кто честно сказал бы мне, что не боится смерти. Таких нет, это всегда бравада. Или отчаяние.

«Или просветление», — подумала я, но с горькой иронией отмела эту мысль, потому что я не верила в существование таких просветленных, разве что они не безумцы.

Он остановился у каменистого пляжа, дождь постепенно оседал мягким туманом на землю, с широкой листвы падали огромные дождевые капли. Эдвард взглянул мне в лицо, и я поняла, что это лицо титана, которое омрачено печалью.

— Самое странное, что ты быстро учишься воспринимать мир, как нежить, не являясь ею. Немногие вампиры осознают то, что сказала вслух ты. Только чувствуют. Могущество опьяняет их, и они ведут себя, как дети с оружием. Это печальный парадокс. Мысль человека вечна, а его тело — нет. И может ли являться утешением тот факт, что ты способна облачить мысль в бессмертный мрамор, допустим, как Микеланджело? Нет, посмотри правде в глаза, это не утешение. То, чего ты хочешь — ощущать жизнь. И мрамор на это не способен. Жизнь мысли не настоящая. Это лишь осколки вечности, отпечаток души. Какая разница, насколько великий след ты можешь оставить в истории, если ты не увидишь этот след? Какая разница, что Нобелевскую премию тебе присудят посмертно, если ты будешь не в состоянии ощутить вкус её радости?

— Вот именно, — опустив плечи, пробормотала я.

Покачиваясь, я держалась за его плечо, чтобы не упасть.

— Это похоже на горячий, нежный шелк, скользящий по твоей коже, и покалывание серебряными иголочками, через которые пропускают совсем слабые разряды тока. Вот так ощущался твой укус, — глаза его улыбались, когда он это произнес. — И едва ли ты способна ощущать меня так же. У большинства заблокирован даже основной спектр ощущений из-за разных запретов и внутренних страхов. А быть хищником — значит быть свободным. Ты рождена хищником в этом теле.