Страница 63 из 80
— Более трехсот. Триста шестьдесят два года, насколько я помню.
Я кивнула и, подумав, сказала:
— Наверное, рассудок человека теряет большую часть своей человечности после такого срока…
— Как ни странно, нет. Подвижность личности и способность меняться сохраняется до двадцати пяти. Потом становление. Потом кризис среднего возраста. Вместо старости у вампира личность словно бы застывает, как камень. Как правило, мы не меняемся. Это позволяет мне в каком-то смысле оставаться семнадцатилетним. Однако накопление опыта никто не отменял. Груз мудрости тоже играет свою роль. Просто даже трехсот лет мало, чтобы убить в человеке человечность. Во всяком случае, это касается Карлайла. Что до других старых вампиров… я никогда не видел их. Но на них твоя гипотеза распространяется. Это уже практически не люди.
— А кто?
Эдвард ответил с убежденной твердостью:
— Нежить.
Он определенно вкладывал в это слово какой-то другой смысл, и мне захотелось его понять. Разгадав мой вопросительный взгляд, он с готовностью пояснил:
— То, что не привязано к смерти, Белла, и есть нежить. Человек смертен. Смертно каждое биологическое существо. Нежити смерть не грозит, лишь упокоение. Таким образом, получается печальный парадокс. Нежить мертва, но она всё же живее других. Из подсознательной зависти люди твердили, что у нас нет души, потому что ею мы платим за бессмертие. Они говорили, что мы монстры, но мы просто стоим выше них в пищевой цепи и питаемся людьми так же, как лев питается антилопами. Они упрекали нас в том, что мы вампиры и упыри, словно быть бессмертным — страшный порок. Проблема в том, Белла, что люди так боятся смерти, что восхваляют ее в себе, потому что это единственный способ убежать от отчаяния. Они говорят — «живи моментом», влюбляйся с первого взгляда, лучше сделать и пожалеть… и так далее. Они проповедуют спонтанность, глупость, беспричинные эмоции они выдают за вдохновение. И в результате становятся теми, кто не отвечает сами за себя. Нежить — это то, что лишено способности умереть. Во всех смыслах. Бывает, что вампир кажется живым, но личность в нём сгнила. Это и есть упыри, вроде Джеймса. Но таких много и среди людей.
Я слушала его, и эти на первый взгляд жестокие, почти циничные слова словно бы согревали меня. Это показалось странным, я даже удивилась. А потом поняла, что всегда думала так же.
— Тебе может быть неприятно из-за Договора, и я скажу, почему. Ты меряешь всех людей по себе и по тем, кого уважаешь. Ты считаешь, что каждый человек — многогранная интересная личность с огромным потенциалом, — сказал Эдвард.
— Так и есть.
— Это не так, — вымолвил он твердо. — Белла, чтобы быть многогранной личностью с большим потенциалом, его в себе надо вырастить. Себя надо воспитать и точка. Никаких компромиссов. Над собой надо работать. А люди бездумно принимают себя такими, какие они случайным образом получились и нагло требуют от мира — любите меня, понимайте меня…
— Ты жесток, — сказала я тихо. — Не строй из меня великого трудягу. Я не ставила никогда целей над собой работать.
— Но работала ведь. Скажешь, что нет? Ты даже не знала, что делаешь это, но подсознательно шла верным путем.
— Многие так идут.
— Почти никто, — безжалостно улыбаясь, ответил он.
— Не у всех есть возможность строить себя с нуля. Базовые предпосылки не равны. Очень многое решает наследственность и воспитание.
— Не смеши. Взять хотя бы тебя. Может, тебя воспитывали гениальные педагоги? Нет… Может, у тебя был пример для подражания? Нет. Кто-то научил тебя, куда идти? Снова нет, — в глазах его сверкала легкая насмешка. — Ни наследственность, ни общество, полное лености и стереотипов, на тебя почему-то пагубно не повлияли. Ты изначально родилась слабой, пассивной, не сильно умной девочкой, которая однажды решила, что будет жить так, как посчитает нужным. Всё правильно?
Я мрачно молчала. Каждое его слово было способно отравить.
— Человек обладает сокровищем. Оно называется свобода воли. Вспомни, есть те, кто действует и те, кто вечно стоят на месте или в тени. И на это влияет не общество и не наследственность. Только свобода разума и воли. Люди сами считают себя скотом. Иногда они притворяются, стараются замаскировать это глянцевой атрибутикой сытой жизни и быта, закрыть на это глаза… но подсознательно все они понимают, что живут на убой. Этот театр абсурда все они — все, без исключения — могли бы уже давно изменить при помощи собственных мозгов. Но они ждут, когда это сделает кто-то один. Кто-то другой, только не я. Некий безымянный добренький герой, который будет пихать им правду в рот и терпеть, когда они начнут на него шипеть и плеваться. Ты злишься. Но ты поймешь, что я прав, — он посмотрел на меня со странной печалью. — Ты обязательно поймёшь, в тебе хватит мудрости, иначе бы я не…
Он сделал паузу, я нетерпеливо спросила, сдвинув брови:
— Иначе бы ты, что…?
Странное было у него лицо — печальное и лукавое одновременно.
— Эта тема разговора расстраивает тебя, — вымолвил он тоном, который означал конец нашей дискуссии. — Могу рассказать о Карлайле.
— Перестань, ты уже решил перевести тему, так переводи ее, — слегка раздраженно сказала я, глядя на деревянный крест.
— Ты выглядишь невероятно утомленной. Пошли в комнату, — он толкнул дверь своей спальни вперед, и она беззвучно открылась.
Тут было почти пусто. Это помещение больше напоминало камеру запертого в четыре стены мятежного разума. Посередине, как надгробие — письменный стол. Перед столом чуть в полуоборота к большому занавешенному окну — тяжелое кресло, обитое темно-синим бархатом. На столе молчал лишенный работы современный компьютер. В углу стоял большой запертый кожаный саквояж. На стене единственная небольшая копия картины Фредерика Ремингтона «wolf in midnight». Мне не нравился ни сам художник, ни тема Дикого Запада, но эту работу я помнила.
Остановившись на пороге, я пыталась понять, где именно я могу занять место в странной, жутковатой келье. Рядом с саквояжем стояла стереосистема, на ней лежали диски. Эдварда, кажется, не очень волновало моё смущение. Он слегка бесцеремонно усадил меня в кресло, а сам встал у окна.
— Он родился где-то в 1640-м году. Сын простолюдина и ревностного англиканского священника. Его отец был человеком суровым, он служил в церкви и часто возглавлял фанатичные походы против нежити. Чаще всего это были просто люди с отклонениями во внешнем виде или безумцы. На руках этого благочестивого служителя церкви кровь десятков невинных людей, — говорил спокойно Эдвард. — Карлайл не смел противостоять ему и во всём слушался, но сам придерживался другого подхода к охоте на вампиров. Ему, как и тебе сейчас, стало интересно, какие они и существуют ли, вообще, но самым главным мотивом было прекратить кровавые казни, которые устраивал его отец. К слову, страдали не только бедные и больные уродцы, но еще и католики. Так за компанию. Чистота веры, сама понимаешь, — он иронично хмыкнул. — Его вера требовала жертв и страданий. Его бог требовал, чтобы его обожали и почитали. Карлайл нашел логово настоящих вампиров. Это были нищие. Напуганные собственной участью, недавно с ней свыкшиеся и вынужденные ходить на охоту, существа. Они держались вместе, чтобы выжить. Карлайл превосходный аналитик — уже тогда он действовал, как настоящий детектив. Отец его был разочарован неумением своего отпрыска в каждом видеть сатану…
— По всем правилам логики охота на настоящих вампиров не может окончиться успехом, — покачала головой я.
— Она и не окончилась. Старый и дряхлый голодный вампир прикончил пятнадцать крестьян, которых вел за собой на охоту Карлайл. Он и сам едва не погиб, но упырь недостаточно сильно ранил его, только обратил. Некоторое время мой отец скрывался в погребе. Осознав, чем он стал, решил убить себя. Тогда же ему пришлось понять, насколько это сложно. Вымотанный жаждой, Карлайл покинул жилые поселения и сбежал в лес. Там он впервые убил животное и понял, что питаться можно иначе и что свою душу он совсем не потерял. Он решил потратить свою вечность на образование. Хотел использовать медицину, чтобы спасать жизни людей. Сначала учился во Франции, затем отправился в Италию, и там впервые встретил клан Вольтури. На тот момент он возглавлялся тремя амбициозными и самыми древними вампирами. Они живы и сейчас. Именно они являются теми, кто участвовал в составлении и принятии Договора. Они карают, принимают решения, координируют и назначают, — сказал Эдвард. — Но в те времена они тоже были вынуждены скрываться. Им так казалось комфортнее. Они увидели в моём отце потенциал и пригласили в свою семью. Поначалу, спасаясь от одиночества, Карлайл принял это предложение. Он пробыл с ними два десятка лет, но… они не сошлись.