Страница 8 из 48
— Ты слышал, что мы говорили про эпидемию? — как ни в чем не бывало спросил доктор.
— Жуть, — тут же согласился Мартин.
— Лучше бы это был заговор руководства.
Немного помолчали. Мартин сделал пробный круг по медкабинету и с радостью обнаружил, что на ногах держится без всякой посторонней помощи.
— Франс, — доктор стоял к нему спиной и хоронил газету в кургане непонятного назначения бумаг. — Я не буду к тебе лезть до тех пор, пока это возможно. Но как только окажется затронута моя профессиональная гордость — не жди пощады.
— Ты это о чем? — чувствуя, как холодеет все внутри, спросил Мартин.
— Прежде всего, о твоем бронхите, — ровным голосом ответил врач. — И об этих обмороках, вроде сегодняшнего.
— Я просто переутомился.
— Святая наивность, — вдохнул Сорьонен. — Ты, Франс, друга слушать не станешь, это я уже понял. Врача тоже. Но как у ответственного за состояние здоровья всех на этом острове, у меня гораздо больше полномочий, чем у твоего друга, учти.
Слышать это было неприятно, и Мартин видел, что говорить такое Сорьонену еще неприятнее.
— Другими словами, когда тебя принесут в следующий раз, я сделаю все, как предписывает официальная процедура, — закончил врач и все-таки обернулся к нему.
В светлых глазах, которые стекла очков делали непропорционально огромными, было очень странное выражение, истолковать которое никак не получалось. Говорил Кари таким голосом, словно наставлял Яску или еще кого-то из студентов помладше, как правильно препарировать лягушку. Но Сорьонен все-таки был убийственно серьезным человеком, и сомневаться не приходилось — если он дошел до таких очевидных угроз, значит, действительно обеспокоен. Вот это Мартину и не нравилось, поэтому он очень обрадовался, услышав стремительно приближающийся топот.
Яска вернулся с тем, что удалось выпросить у поваров. Вообще-то, лишние порции полагались именно им, но перспектива подвергнуться внеочередной санитарной инспекции была убедительным аргументом, и с Виртаненом поделились почти охотно, даже выдали полный кофейник густого, сладкого чая. В итоге после плотной трапезы Мартин был снова сонный, осоловелый, и даже начал задремывать, где и сидел — то есть на шкафчике.
Около десяти, стоило доктору пригрозить внеплановым разбором завалов, поспешно ретировался Яска Виртанен, а Мартин встрепенулся. Весь ужин Сорьонен или молчал, или с преувеличенной красочностью рассказывал о похоронах профессора Ричарда. Теперь же, когда ребенка отправили спать, снова неотвратимо приближалось время для серьезных вопросов, ответить на которые Мартин мог только бестактностями.
Однако Сорьонен вроде бы не спешил возобновлять допрос.
— Можешь здесь спать, — предложил он, указав на кушетку. — Тут хоть не так сыро, как на твоем чердаке.
Мартину даже захотелось принять предложение, потому что в медкабинете ему всегда было уютно, не считая, конечно, ситуаций вроде сегодняшней.
— Спасибо тебе, Кари, — с чувством сказал Мартин, и сам не понял, за что благодарит — то ли за то, что Сорьонен все-таки предпочел его, Мартина, правила официальным, то ли за предложение. Принять его он все равно не мог.
— Спасибо — значит нет? — доктор выразительно выгнул бесцветную бровь.
— У меня кое-какие дела остались, — Мартин не врал. Сочинения, которые Дворжак собрал и ссыпал стопочкой к нему на стол, так и лежали непроверенные.
— Как знаешь, — пожал плечами Кари. — Но если у тебя там завелись лягушки, мое предложение в силе.
10
Комната действительно выстыла, или просто так казалось после более пригодного для жизни медкабинета. С крыши текло давно мимо ведра, хуже того, прямо на кровать. Мартин нашел это смешным — до чего наивно было надеяться, что крыша может протечь исключительно в том месте, где он просто ходит. Теперь простыни отсырели до самого матраца, и в полусонном состоянии выскребать их, каким-то неизвестным науке образом просушивать, казалось невозможным. Мартин даже подумывал завалиться прямо так, сверху, но от идеи тут же отказался. С хроническим бронхитом не стоит спать в болоте.
Перспективу вернуться в медкабинет он даже рассматривать не стал, потому что не был в себе настолько уверен. Зато уже много лет был уверен в том, что если родился слабым, нужно все-таки жить самому, принимая только ту ответственность, которую гарантированно сможешь выдержать, и опасаясь большей. И не стоит называть это трусостью.
Смирившись с тем, что спать негде, Мартин сел проверять сочинения. Второй курс, восемнадцатилетние аристократы и дети преуспевающих торговцев со всего конфедерата. Он всегда считал, что происхождение все-таки играет определенную роль, и сочинения убедительно подтверждали его гипотезу. Потомки знатных родов эффектно витали в облаках, отпрыски торговцев, о расторопности которых свидетельствовал сам факт присутствия их детей в академии, оказывались логичнее, но скупее в оборотах.
Дворжак, не к ночи помянутый, относился к последним.
Его первое сочинение, написанное тоже на втором курсе, вызвало у Мартина недоумение пополам с приступом смеха. Не найдя в заданной теме ничего стоящего траты времени и сил, восемнадцатилетний Ян попросту написал посредине листка «Это никому не нужно» и сдал сей монументальный труд. После этого случая руководство поразмыслило еще немного, сравнило ставшие к тому моменту уже очевидными спортивные успехи Дворжака с его литературными неудачами, и перепоручило студента Мартину.
В восемнадцать Ян был, пожалуй, излишне лохматым, шумным и умудрялся уронить все бумажные катакомбы, которые Мартин старательно вокруг себя возводил. Учить это чудо литературе, однако, сперва даже казалось забавным. По крайней мере зрелище задаваки-Яна, грозы своего курса и двух старших заодно, с искренней серьезностью слушающего мартинову интерпретацию литературного наследия, дорогого стоило. Мартин не удивлялся — Ян был во многом зверем, и будучи слабее него в литературе, уважал как более сильного соответственно.
Момент, когда Ян начал бросать на него не только восхищенные, но и откровенно заинтересованные взгляды, Мартин пропустил. Наверное, это случилось на четвертом курсе. К тому времени он уже смирился с тем, что загнать Яна в библиотеку не смог бы даже свирепый физрук Марио де ля Роса, а уж ему такое не удастся и подавно, поэтому на дополнительных занятиях пересказывал очередное произведение программы. Некоторые истории Яну нравились, в основном те, в которых воспевались невероятные подвиги и хитрые замыслы, а вот любовные и нравственные страдания вызывали у Дворжака плохо скрываемую скуку.
Одним весенним днем, за чашечкой крепкого чая, в котором коньяка было несколько больше, чем заварки, Мартин исчерпал все мыслимые и немыслимые доводы в пользу того, что у Ромео и Джульетты все-таки случилась жуткая трагедия, и обернулся к ученику, намереваясь смерить того недовольным взглядом. И едва удержался, чтобы не вытаращить глаза. Ян смотрел на него, и, скорее всего, пропустил мимо ушей весь красочный пересказ. Просто смотрел. Но так, словно Мартин был картиной с десятком юных дев в купальне. Под этим взглядом сделалось преподавателю неуютно, и он впервые перестал считать Яна забавным.
Потом привык.
Бывает всякое, вопрос только в том, как к этому относиться. С тем, что Ян находил его привлекательным, проще всего было смириться. Так Мартин и думал до самого наводнения. Когда вконец обезумевший Дворжак в первый раз запер за собой дверь аудитории и неумело, но решительно опрокинул его на стол, что-то предпринимать было уже поздно.
Мартин тряхнул головой.
Оказывается, он так и не перевернул страницу сочинения, да еще здорово замерз. Мало того, он оставил дверь незапертой, и теперь сквозняк вывернул ее в коридор. А в дверном проеме уже бог знает, сколько времени зависала высокая, вычерченная слабым отсветом лампы фигура.