Реквием

– «Бойтесь данайцев, дары приносящих».

– И даров судьбы?

– Ну-ну, давай, напророчь мне чего-то сверхъестественного, а то я что-то совсем расслюнявилась.

– Человек не может не думать, не верить, – сказала Лена, будто оправдываясь или оправдывая.

Вдруг Инну посетила вовсе неуместная мысль: «За детской отрешённостью у Лены всегда угадывалась самоуглубленность ребенка, не испытывающего потребности пускать других к себе в душу, а за молчаливостью скрывалось желание не растерять свои чувства. Уже тогда в ней взращивался и вызревал писатель. А раньше это не приходило мне в голову. Поздние прозрения», – внутренне посмеялась она над собой.

– …Тоскливые мысли убивают. И не с кем за это поквитаться. Кулаки зудят. Шучу. Мне хотелось бы лет до восьмидесяти. Куда там! Хотя бы ещё пару годков протянуть, а там и… навечно… можно на боковую.

…Ты представляешь, какой гад! Его не трогало, какие мучения достались на мою долю. Его волновало, не узнал ли кто-нибудь в больнице о его истинном поведении в нашей семье. Он боялся, что наши друзья узнают, какой он на самом деле. Кто бы это забыл?.. Правильно, что я его бросила.

«Опять бредит?» – забеспокоилась Лена.

– …Почему мужеподобная Милка с широкими прямыми костлявыми плечами, с ногами, по форме напоминающими бутылки, счастливее меня? Именно рядом с ней я часто чувствовала себя не у дел, именно при ней мне больше всего не хватало внимания. И я считала себя несчастной. И ведь выпавшее на её долю счастье мне не годилось, но неотступно преследовало. Прости, прости, Господи.

Слова давались Инне с трудом. Она побледнела, тяжело откинулась на подушку, продолжая что-то слабо лепетать, городить несуразицу. Лицо исказило страдание. Каждая его черточка вопила о боли. Лена в оцепенении следила за отчаянной борьбой, происходящей в организме подруги.

«Вот так же в предынфарктном состоянии бормотал нелепости Григорий Ильич. А через месяц его не стало. Хороший был человек», – проплыло у нее в голове невольное, горькое воспоминание о не случившемся свёкре.

Лена легонько кашлянула, чтобы обозначить свое присутствие. Инна спокойно задышала, заворочалась на постели. Будто и не было приступа.

– Напугалась? Все нормально и обычно. Знаешь, я вот подумала, что работа – дело нашей жизни, но не сама жизнь. Жизнь – это, прежде всего, семья. Зря я в свое время, как ты, не взяла мальчонку на воспитание.

– Боялась, что муж не примет, не полюбит ребенка и сбежит? – неожиданно безжалостно уточнила Лена. И сама испугалась своих слов. Поэтому тут же добавила уже мягче:

– Из тебя вышла бы прекрасная мать. Но во времена нашей молодости считалось зазорным иметь детей вне брака. Я пережила много непонимания. Теперь общество смотрит на такие вещи проще.

Инна не подала виду, что обиделась, не принялась оспаривать, доказывать обратное, но подумала горько: «Крепко вставила!» Внутренний голос обиженно нашептывал ей: «Зачем?». Но она быстро простила Лене неожиданно резкую откровенность и отгородилась от её слов спасительной мыслью: «Трудно знать неприглядную правду и оставаться милосердной. В Лене столько доброты, великодушия, терпения и понимания! Но даже она устала и от себя, и от всех нас».

Они всегда оправдывали друг друга, потому что дорожили своим редким чувством верной дружбы.

– Ты познала материнство и уже не представляла себя без ребенка.

Только и сказала. Но Лена поняла, что прощена.

– Не стоит жалеть ни о том, что уже произошло, ни о том, чему уже не сбыться. Вспоминай племянников. Самым главным делом нашей жизни я тоже считаю оставление после себя хороших детей, своих ли, чужих, всех тех, кому мы отдали свою любовь и знания, – мягко заметила Лена, всё еще чувствуя и переживая свою вину.

Она молча упрекнула себя: «Мне следовало бы подумать, прежде чем говорить. Сейчас бы мне быть в состоянии полного благодушия, а у меня только давящая на мозги тупая усталость».

В ответ на успокаивающие слова Лены Инна утвердительно кивнула. Но опять загрустила:

– Живу я теперь, преодолевая отчаянное сопротивление собственного разума. Часто случается, что не могу распоряжаться мыслями по воле своей прихоти. Я чертовски устала. Злой, острой тоской исходит душа. Хочешь не хочешь, а придётся согласиться с тем, что ничего уже не изменить. У тебя была возможность заглянуть за грань – я о той женщине, – но ты испугалась, не захотела, – продолжила свою предыдущую мысль Инна. – А я вот и без предначертаний, и предвидений сдулась, как воздушный шарик. «Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?» Всегда любила Есенина.

И договорила через силу:

– Не хочется уходить. Жалко себя. Мозг будто леденеет, дрожит и звенит, как льдинка в пустом стакане. Всё, крах, кранты. Но смерть – это избавление.

Инна пронзает Лену горьким взглядом. Лена чувствует его гибельную энергию. Её спина деревенеет. Она пытается улыбнуться, но непослушные губы только кривятся.

– Расправь хмурые надбровья, надень усмешку. Держись, боевая подруга. Мы еще повоюем. Ты, как старый верный конь, долго еще будешь топтать нашу грешную землю.

– Сколько еще протяну? Ну, если так, навскидку?

– Прошлый раз тебе повезло – и это с четвертой-то степенью!

«Смерть продолжает свою траурную жатву среди моих друзей: Лиля, Толя, еще одна Лиля, Валя. Кто следующий? Они ушли странно дружно, друг за другом и встали в ряд моей доброй памяти. Теперь вот еще один траурный аккорд возможен. Инна. «А журавлей уносит ветер вдаль». Теряя близких друзей, мы узнаем, как они нам дороги».

– Может, меня раньше скосит. Все мы под Богом ходим, – сказала Лена.

– Прости, истерика от слабости, – откликнулась на поддержку угасающим, как эхо, голосом Инна. – Сама себя не узнаю: стала злой, раздражительной.

– Понимаю.

– Понимать и одобрять – разные вещи. Не видела я себя таковой в этом возрасте. Моя знакомая по больнице уходила из жизни светлой, примиренной. Говорила: верю, верую. А во что – не успела сказать. И я теперь перед последней расправой судьбы…

– Перед горькой несправедливостью судьбы. Самой порой хоть на стенку лезь. Тоже иногда разнюниваюсь. Устала быть сильной. Раньше не до себя было.

Лена говорит, будто в полусне. Речь её становится все тише и бессвязней. Вот уж она совсем беззвучно шевелит губами и временами даже всхрапывает. Но все еще слышит Инну, полностью не отключается.

– Сообщи всем моим друзьям, чтобы не приезжали меня хоронить. Хочу, чтобы меня помнили живой, веселой, энергичной, жизнелюбивой.

«О чем бы ни начинала говорить, все сводит к одному. Оно, конечно…» – с трудом шевелятся мысли Лены.

– Помню, бабушка почему-то очень хотела дожить до весны, а дедушка уходил в мир иной без сопротивления.

– Мои бабушка, дед и мать – все ушли в январе. Может, мне тоже суждено в этом месяце…

После минутного, какого-то глухого оцепенения Инна очень тихо сказала:

– Я боюсь беспомощности, униженного состояния, боюсь быть в тягость. Напоследок хотелось бы узнать или увидеть что-нибудь уж совсем необычное, не укладывающееся в простые привычные понятия. Задуматься об этом, погрузившись в звездный мир своих фантазий и, будто уснув, тихо уйти в небытие.

Инна забылась. Взгляд сделался отстраненным, стылым. Лена понимала, что ей хочется, чтобы её пожалели, защитили от неё же самой. Но мозги и язык словно одеревенели. Наконец она осторожно прильнула к подруге и произнесла с натянутой улыбкой:

– Недавно заглянула в Интернет и увидела детское фото твоего племянника Вовки. Заинтересовалась. «Кликнула» еще, еще. А там целый ворох твоих прекрасных фотографий с его одноклассниками: в школе, в походе, на праздниках. Еще хвала тебе за то, что вносила в их жизнь много радости. А поход расписан так, что можно подумать, будто это было самое замечательное событие их школьных лет. Вспоминал, как осенью, во время уборки школьного двора под твоим руководством они бросали в костер записки с перечислением своих бед, а девчонки закапывали под любимыми деревьями школьной аллеи секретные коробочки со своими пожеланиями на следующий учебный год.