Реквием

– Не накручивай себя. Этого «добра» и в моем арсенале – через край. Как-то на УЗИ обрадовали: «Исчезли ваши камни в желчном пузыре». Я не поверила. В платном кабинете показали их и сказали: «На месте ваши три родненьких булыжничка, как перепелиные яйца».

«Лена поддерживает мой пустой разговор из сочувствия, а самой теперь тоже трудно подавлять нарастающее раздражение. Вид измученный, усталый. Ее мысли и чувства, как и мои, наверное, непостижимым образом мотает из стороны в сторону. Хотела бы выпутаться из них, да не может. И как ей еще удается говорить со мной ровным терпеливым голосом? Она ещё способна превозмогать себя? Я же знаю, страх онкологии в ней тоже не исчез, просто затаился».

– А мне и с платными врачами нечасто везло. Вот ты утверждала, что полностью нельзя доверяться врачам, самой надо о своем здоровье беспокоиться. Не доверять швее, продавцу, дизайнеру, строителю? Невозможно всё знать лучше специалистов.

– Я говорила о контроле. Хотя бы на уровне интуиции. Нельзя позволять себя обманывать.

– Иногда причиной онкологии служат механические повреждения, – продолжила тему Инна.

– Не слышала о таком.

– Со мной в одной палате женщина лежала. Муж ее в висок кулаком ударил. Саркома приключилась. Доктор сказал этому бугаю, мол, сила есть, ума не надо. Умерла бедняжка.

А у второй женщины беда случилась от избытка любви мужа. В экстазе он слишком сильно мял ее грудь, хотя она возражала и жаловалась на боль. Доктор ему объяснил, что любовь – это прежде всего нежность, а вы как зверь свою страсть проявляли. Наверное, еще и гордились своим темпераментом, когда месили пышную грудь жены, как повар тесто. Вам бы свои эмоции в ласку преобразовывать, в энергию добрых слов, в помощь жене, в конце концов. В этом в основном состоит мужчина. Мрачнее тучи был тот муж, выслушивая доктора. Не хотел признавать себя виноватым. Как же, герой щелчок по носу получил.

Сочувствовал наш доктор женщинам. Не упускал случая повоспитывать мужей, если именно в них видел причину болезни. Случалось, и нам давал дельные советы, чтобы больше к нему не попадали.

– Ты химии принимаешь? А облучения? Как получилось, что ты упустила время, когда ещё можно было сделать операцию?

– «Знала б прикуп, жила б в Сочи», – усмехнулась Инна. – Не ожидали врачи третьего возврата болезни.

– А были какие-нибудь физиологические или мистические подсказки?

– Одно из свойств человека – не замечать знаков и подсказок плохих событий. Всем хочется верить только в хорошие известия. Отсюда беспечность, – с вымученной усмешкой ответила Инна. – Знаешь, я после третьей серии химий… как с креста снятая была. Когда пришла в себя, мне казалось, что я чувствовала боль на молекулярном уровне. Я с беспощадной отчетливостью, с запредельной ясностью ощущала состояние неустойчивого, ненадежного равновесия на грани между жизнью и смертью. Будто они в сговоре… или-или. Но оставалась в душе неподотчетная мозгу крошечная вера, что это еще не конец, потому что не готова я была сыграть в ящик. (Можно подумать, что я теперь готова.)

Да, получила я очередную порцию страданий. Сердце кричало от страха. И я, как в детстве, вместо молитвы пыталась шептать стихи. Ты помнишь, они никогда мне не давались. И голос сам собой вдруг срывался на сдавленный, придушённый стон. Сознание уплывало, картины перед глазами смазывались, путались. Здравый смысл уже не мог бороться с остервенелым, болезненным воображением и часто не справлялся с ускользающим смыслом моих размышлений. И прочие напасти… Опять казалось, что всего ничего осталось, эпилог. Спятить можно.

Мысли то ходили по кругу, то крутились на месте с большой скоростью. Сознание не регистрировало и не оценивало происходящее. Иногда случались моменты равнодушной к себе жалости, мол, опостылело всё, кончай, судьба, тянуть волынку и – не поминайте лихом. И «упокойся милый прах до радостного утра». Карамзин верил в загробное существование.

– Не притягивай к себе потусторонние силы, не накликай на свою голову лишних бед.

– Суеверие? Лена, ты ли это? В средние века разум ушел в подполье и наступило время мракобесия, застоя и нужды. Разум еле оттуда выцарапали уже только в восемнадцатом, а ты его опять… – пошутила Инна.

– После онкологии, знаешь ли… Я, видно, тоже слабый человек перед ликом смерти.

– А, пропади оно все пропадом!

«Инна далеко не суицидный человек. Судьба часто загоняла её в угол, но жажда жизни всегда перебарывала в ней депрессивные состояния, – успокоила себя Лена. – …Хотя всякое самоубийство – загадка души. Маяковский боялся старости. И Хемингуэй с ней не справился. Из-за болезни глаз не мог писать и застрелился. Для него самоубийство – протест против несправедливости жизни, против невозможности оставаться молодым, способным творить, жить ярко, наполнено. Но это одна из версий. Толстой смог приспособить свою жизнь к своему возрасту. Хемингуэю не хватало толстовства? А для Инны сама мысль о самоубийстве кажется кощунственной».

– Не торопись сводить счеты с жизнью. «Не стоит ли помедлить на пороге?» А вдруг повезет вопреки диагнозам врачей, наперекор судьбе? Тебе нужны положительные эмоции. Я в свое время ими поднялась.

– Что-то возможно, что-то вероятно, – задумчиво проговорила Инна.

– Всё в нашей жизни неоднозначно и неочевидно. Могут явиться неведомые новообретённые силы. Человек может многое вытерпеть, если поймет, что другого выхода у него нет. Не спеши туда, где спросят у врат: «Была ли ты счастлива в жизни земной?» Может, счастья тебе ещё не додали и оно ждет за ближайшим углом. Ты в себе ещё иногда чувствуешь какой-то нераскрытый потенциал?

– Торопиться некуда, когда перед тобой вечность. Вот и задумываешься о неизбежности с нами происходящего, с христианской убежденностью начинаешь размышлять о предначертанности судьбы, а из тумана памяти отчетливо проступает лицо конкретного губителя… волей случая или рукой проведения направленного на то, чтобы сделать кого-то несчастным, – пробормотала Инна.

По полу потянуло холодом. Лена кое-как встала, плотно притворила форточку и прижала ее шпингалетом. Посмотрела бездумно и устало в непроглядную ночь и тяжело вздохнула. Ей на какой-то миг захотелось сделаться маленьким желторотым пушистым цыпленком под крылом уютной мамы-наседки. Она прижалась лбом к холодному стеклу и будто на какое-то время потеряла чувствительность.

– …Это в детстве по недомыслию ни о чем подолгу не задумываешься. Одни пустяки и глупости в голове. Я не догадывалась, что мои заскоки ещё кого-то, кроме меня, могли больно касаться. А тебе ещё в раннем детстве была ненавистна мысль подвести кого-то, обидеть. И это качество – на всю жизнь. К чему теперь вдаваться в подробности прошлого, если вот-вот разверзнутся небеса или… вскроется лоно ада? Пути назад нет. Отшумело, отлетело детство… юность, а теперь и вся жизнь. В некоторых вещах мы не властны над собой. И что тут юлить и выгадывать? Перевалила я за хребет, разделяющий царство живых и мертвых. Это уже верная смерть… На обе лопатки положила меня болезнь. Не идет она из головы. Давит груз не совсем удачно прожитых лет. Он стал невыносимо тяжел. Конец неминуем… – с болезненной судорогой в горле произнесла Инна.

Испуганная настойчивостью её горького тона, Лена сказала ласково и убедительно:

– Не будь слишком строга к себе. Хорошая у тебя была жизнь, яркая, наполненная.

– Еле шевелюсь, я вроде обмусоленного и обкусанного червяка на крючке ленивого рыбака. Это мой последний крестный ход. Пора на прикол. Пора познавать «загадочный союз Земли и Неба». А лекарства – они всего лишь отсрочка на короткое время. Это дни, украденные у смерти, дары врачей для того, чтобы еще чуть-чуть просуществовать, правда, под толстым слоем непонимания, неосознания, будто запорошенной, завеянной то холодным арктическим снегом, то горячим песком пустыни. А за ними опять следуют неуверенность и ужас, не причиняющие боль никому, кроме меня, – бесцветно и вяло завершила свою мысль Инна. Голос её пресёкся. Потом снова окреп: