Реквием

Любу еле узнала. Её прежде огромные выпуклые глаза сильно уменьшились, глубоко запали, вокруг них образовалось множество мелких морщинок. Они напомнили мне штриховку на чертежах наших курсовых проектов, над которыми мы «в приступах трудового энтузиазма» работали по ночам перед сессией. А фигурка у Любы прежняя: гибкая, изящная, как у гимнастки.

После праздника я всю ночь не спала, все вспоминала, переживала. Долго находилась в состоянии возбуждения.

А Лена, слушая подругу, вдруг поняла, что при всех трудовых успехах и радостях гимном её жизни все-таки были сыновья.

– Я как-то зашла в университет, намекнула одному знакомому, что хотела бы юбилей отметить в кругу преподавателей и бывших сокурсников. И вдруг почувствовала раздражение в его голосе и странный гонор. Вроде того, что, мол, я не кандидат наук. Получалось, что без степени я никому не интересна. Какое высокомерие! Собственно, у меня были сомнения: устраивать – не устраивать праздник?

– У меня в быту есть твёрдое правило: если в чем-то сомневаюсь или внутри что-то беспокоит, то не берусь за это дело.

– Не стала я отмечать юбилей в их кругу, с родственниками хорошо посидела. У меня слишком широкий интерфейс знакомых. Всех не соберешь, а обидеть, не желая того, можно многих. Да и по жизни оказывалось иногда, что свои – не все и не всегда свои. Пригреешь, надеешься, а они… Послушай, Кира будто подгадала встречу под твой день рождения. Может, отсалютуем?

– Один мой знакомый назвал поздние юбилеи репетицией перед поминками. Желание праздновать отбил.

Инне хотелось сказать подруге что-нибудь опровергающее и доброе, подходящее случаю, но вялый мозг не слушался. И она «выдала» первое, что пришло ей в голову:

– Какое-то единение возникало в молодые годы на наших праздничных вечерах! Никогда не ссорились, шашней не заводили. Во всяком случае, я такого не помню. Ссоры-раздоры и скука потом начались, после горбачевского указа.

29

– В нашем возрасте ничто уже не зашоривает глаз: ни идеализм, ни любовь. Всех людей видим насквозь: четко, ясно, вглубь. И друг друга изучили вдоль и поперек.

«Хочет сменить тему», – решила Лена и помогла подруге:

– Не утомила я тебя? Может, придремнёшь?

– Успею отоспаться. Мне теперь много не надо. Три-четыре часа – и я опять как огурчик… только солёный, – пошутила Инна.

«Она изменилась за время нашей последней встречи, но сквозь толстую кору жизненных наслоений, как через тонкий слой воды, проглядывает прежняя Инна – чуть сумасбродная, ироничная, но слабая и милая. Жизнь так и не сделала её сильной».

Нежность тронула сердце Лены, сжала его ласково.

А Инна, словно прочтя мысли подруги, вдруг подумала: «Я слабая? Так и не встретила мужчину, который был бы сильнее меня морально и физически или был нежнее. А Лена сумела наладить свою жизнь и до сих пор сама ею управляет. Она всегда на капитанском мостике. И мне от неё перепадает чуткости и понимания».

Лене показалось, что Инна задремала. Подчиняясь внезапному порыву, она осторожно встала, подошла к окну, прижалась лбом к холодному стеклу. В редких облаках луна теперь кажется ей рыхлой и бледной. Вдали «многоэтажная темнота» и одинокие, словно парящие в ночи, слабо светящиеся окна. Далеко-далеко простирается сонный, когда-то очень дорогой город. Лена зябко поёжилась.

За окном закоченевшие ветви деревьев мерцают инеем. Тихо. Утром под ногами хлюпало, а сейчас мороз такой, будто он и ветер заморозил. «Долго еще ждать радостного благовестия весны. Насмерть стоит зима, – машинально подумала. – Город вымер. Нет, вон собака, явно ничейная, протрусила через двор. Подбежала к мусорным бакам. Котов разогнала. «Плацдарм захватила», никого близко не подпускает. Нет! Она с эскортом. Две, три, пять. Ого! Целая свора.

Фонарь на столбе под соседним окном будто ярче светит. Под ним снежок, мелкий, как пыль, точно живой, пляшет в нечётком конусе света».

Душевная смута только усилилась. Лена открыла форточку. Дохнул холодный воздух, приправленный запахами еще не рассеявшегося кухонного дыма «забегаловки», что пристроилась к углу дома, стоящего напротив, и выхлопных газов с центральной дороги. Лена попробовала прохаживаться вдоль окна, заложив руки за спину.

«Так когда-то ходил её дед, – отметила про себя Инна. Она, оказывается, не спала. – А теперь Лена стоит, чуть выпятив живот, привычно выдвинув вперед правую ногу. Совсем как в детстве». – Она улыбнулась своим мыслям и зажмурилась, восстанавливая в памяти то ли реальные, то ли уже воображаемые приятные картины.

Лена, заведёнными назад руками, уцепилась за нижний край рамы форточки и слегка потянулась, расправляя позвоночник. Её лицо исказилось гримасой. Когда острая боль схлынула, она пробралась к постели и прилегла. Перед глазами заколыхались воскресшие, будто явившиеся из темноты, образы прошлого и странные, неожиданные, фантастические фрагментации сознания…

Инна зашевелилась. Лена очень тихо, словно только для себя, заговорила вслух:

– Мать. Всю жизнь я истребляла в себе то, что унаследовала от неё. И все равно была похожа. Даже почерком, как ни ломала его. Глупая. И Лера об этом же мне писала. Какая дикая детская бескомпромиссность! Детская память самая мощная, самая острая. Никак не получалось простить. Мать боялась, что я не приеду её хоронить. Я совсем, что ли?.. Когда выжила после онкологии, когда столько выстрадала, то поняла, что многие мои обиды – мелочь, ерунда, что надо проще относиться к людям, слишком многого от них не ждать, не требовать, прощать. Жаль, матери тогда уже не было.

«Чувство запоздалого раскаяния через боль, – горько усмехнулась Инна. – Оно мне тоже знакомо».

30

– Лена, ты заметила, что я изрядно прибавила в весе? Как на дрожжах полнею, а по предположениям врачей обязана была худеть. Это и вводило их в заблуждение, когда ставили диагноз.

– Сколько можно в девушках ходить! Ты же дама! Когда ты улыбаешься, то совсем не кажешься полненькой. Со мной себя сравни. И талия у тебя до сих пор, как у девчонки, и фасад нечасто подкрашивать приходится. А я без губной помады на улицу не высовываюсь, чтобы не пугать прохожих своими бледными губами. Послушай, может, эта полнота как раз и есть обнадеживающий фактор?! – радостно воскликнула Лена, внезапно иначе осмыслив слова подруги.

– Хотелось бы верить.

«Извела Инну болезнь. Говорят, блекнущая красота не терпит яркого света. В полутьме она такая милая! Черты лица сглаженные, мягкие. И чувствует она глубже, трагичнее, чем предполагают наши сокурсницы. Мне ли не знать, – думает Лена, всматриваясь в подругу. – Виктор Цой пел: «Смерть стоит того, чтобы жить. Любовь стоит того, чтобы ждать». Он был слишком зрелым для своего возраста, может, поэтому рано ушел из жизни. А я до сих пор ставлю перед собой вопросы и не нахожу на них ответы. «Насколько человек свободен и зависим? Как соотносятся судьба, предопределение и Божий Промысел? Какова возможная степень противостояния человека силам обстоятельств? Что ждет Россию в ближайшие сто лет? Какой должна быть наша внешняя политика в этом ненормальном мире? Это от недостатка ума? Хватит ли мне запаса жизненной энергии, чтобы хоть в чем-то разобраться? А может, не энергии, а надежды?

Инна старается говорить о чем угодно, только не о предчувствии близкой смерти. Почему так? Казалось бы, надо высказать что-то самое главное. Язык не поворачивается? И только наши объятья становятся все крепче и судорожней от еле сдерживаемых, глубоко загнанных слез».