Любовь моя

— Такие писатели как ты не дадут утонуть огромному материку под названием «советская… российская литература».

— Считаешь, что я вписала в нее свою скромную строку? Отдаю должное твоему оптимизму на мой счет.

— Писательство для меня — особый таинственный универсум, священнодействие полное загадок и будоражащей мистики. Это же чудо, уметь свой внутренний голос, свое эго превращать в прекрасные произведения! Для меня это заоблачные высоты совершенства. Это как существование в пятом измерении! — восхищенно воскликнула Инна.

— Таковыми для меня являются композиторы и музыканты. Небожители! — улыбнулась Лена и благодарно обняла подругу. — Меня потрясает музыка, рожденная любовью. Бывают ли в жизни более счастливые моменты?!

Сама я в изучении наследия народного творчества с помощью балалайки дальше «Светит месяц» и «Во поле березка стояла» не продвинулась. Я замечаю, когда фальшивят другие, но себя не слышу. Видно музыкальный слух у меня отсутствует напрочь, — добавила она самокритично. — А внутренняя культура моих стариков выражалась в песнях. Редкий вечер обходился без них. Я еще застала то их грустно-прекрасное время.

— Мама так и не узнала о том, кем ты стала?

— Нет. Я хотела сначала получить документальное подтверждение. Не успела я привезти и показать ей билет члена Союза писателей. Она на два месяца раньше ушла. Я много чего не успела в своей жизни…

33

Инна оглянулась на спящих подруг и тихо спросила у Лены:

— Спишь? Ты все время куда‑то мыслями улетаешь и пропадаешь с моего горизонта. Наблюдаю наличие отсутствия в присутствии… Ты мне все о Рите и ее творчестве толковала, а я о твоих книгах хотела больше услышать.

Лена открыла глаза, но ее мысли получили неожиданное для Инны направление. Она заговорила тихо и печально.

— Я уже отдала книгу в типографию, когда заглянув в компьютер в поисках забытой фамилии, обнаружила в одном рассказе отсутствие ключевой фразы. Меня это удивило и испугало. Припомнила еще один интересный момент. И тоже не нашла его в тексте. Верхом неожиданности для меня стала пропажа целого рассказа. Мне чуть дурно не сделалось. Сижу, ничего не соображаю, точно меня кувалдой мозги вышибли.

— Раньше ты говорила: пыльным мешком из‑за угла, — еще не вникнув в драматическую суть происшедшего с подругой, засмеялась Инна.

— И такая усталость на меня навалилась, что упала я на диван и часа три лежала неподвижно. Ни одна мысль не посетила меня за это время. Когда пришла в себя, поняла, что с моим стареньким, еще из первых выпусков компьютером что‑то случилось, и он стирал всё, что я писала за последний год. Он глотал информацию, и она пропадала в ненасытной утробе его гигабайтов памяти. Весь мой редакторский труд пошел насмарку. Он погиб безвозвратно. Произведение безнадежно испорчено!

— Гоголь сам сжигал свои рукописи, а у тебя компьютер съедал текст. Помогал расправиться?..

Инна никак «не врубалась» в трагедию подруги.

— Ты не знаешь, что такое тщательная проработка материала. Целый год я занималась тем, что старательно вылизывала, подправляла, причесывала текст. Безжалостно и бестрепетно — ой, вру! — отсекала большие куски и вымарывала отдельные фразы, вычищая лишнее. Страницами вычеркивала затянутые места, чтобы они не размывали текст, чтобы суть произведения не расплывалась Сокращать свой текст — это как резать по живому без наркоза, как от сердца отрывать что‑то родное. Это же не удалять отдельные профессиональные или сленговые словечки или убирать неудачные, устаревшие выражения. Я стилистически филигранно оттачивала каждую фразу. Тут не только «шурупить» мозгами, но и с собой бороться приходилось. А потом еще надо было стыковать «урезанные» куски. Но обширность материала позволяла и требовала. И я, с большим трудом, но пересиливала себя.

— У тебя не затянутость, не длинноты, а замедленный платоновский темп, — позитивно, но шутливо оценила Инна пространные рассуждения в книге подруги.

— Я работала то с грустью, то почти с детским восторгом и удовольствием. Правда, я очень быстро уставала, и тогда уже «не видела» и не чувствовала текста, поэтому дело продвигалось медленно. Но я укрепляла себя привычными с детства словами: «Выдержу! Добьюсь».

— Ты перелопатила ворохи страниц! Понимаю, каждая строчка образовывалась путем проб, ошибок и находок. Знаменитый Ге говорил, что художник не должен жалеть своих трудов, иначе он ничего хорошего не сделает. А кто‑то из великих критиков сказал: «Неважно, что ты вставляешь в текст, важно, что ты выбрасываешь из него», — сказала Инна.

Возможно, она только что это сама придумала, чтобы расслабить напряжение подруги.

— Говорить легко, да противостоять себе трудно. Первое время у меня рука не поднималась свой текст резать и переделывать. Но потом поняла: иначе нельзя, я излишне подробна, — усмехнулась Лена. –…А в результате какого‑то сбоя в программе компьютера, вместо отшлифованного текста типография получила на руки абсолютно сырой вариант книги. Понимаешь, он как недоношенный ребенок. Осознав это, я испытала жутчайший стресс.

В те долгие месяцы после «открытия» мне было так плохо, что казалось, будто снова вернулась проклятая болезнь. Мучала жуткая депрессия. Контролировать эмоции не всегда получалось, особенно, если я дома одна. Временами белугой ревела, заходясь от рыданий.

— Так тоскливо воет на луну, потерявшая детенышей волчица. Я один раз слышала. Мороз до самых потрохов пробрал. Я тогда долго в себя не могла прийти. Какая‑то непереносимая боль была в душе и вселенский страх…

Мать честная! Полный «абзац»! Невольно поверишь, что твоя жизнь — сплошной отрицательный сенсационный таблоид.

Инне наконец‑то дошел смысл Лениной жалобы.

— И опять со мной случилось так, как не бывает ни с каким нормальным человеком.

— Может, ты напрасно расстраиваешься, и твои тексты были не так уж плохи и без шлифовки? Это ты своим чутким нутром…

— Что ты говоришь! Книга — не сценарий к спектаклю. Издал — и всё, ничего не вычеркнешь и не вставишь. Нет права на ошибку. Представь себе: веду я линию рассказа, достигаю его кульминации, закрепляю ее… И вдруг именно этот кусок пропадает. И тогда отсутствует накал темы, чувствуется ее незавершенность, рассказ кажется бледным, вялым, неубедительным.

— Например.

— Вот писала я, допустим, о пьянице, об его издевательствах над детьми, женой и заключила очерк неприглядной статистической информацией. А теперь ее нет в книге, и события в неблагополучной семье остались частным, редким случаем… А ведь задумывался как проблемный, в масштабах страны.

— Теперь я знаю кухню создания твоих книг для взрослых. Сварганила скелет или, допустим, сруб дома, а потом занялась евроремонтом, стала начинять его разными разностями, чтобы читатель не только видел перед глазами описываемую тобой картину, но и слышал ее, чувствовал все нюансы, включая запахи. Ты стремишься создать текст, обращенный не только к нашему пониманию, но и к обонятельным, вкусовым и тактильным рецепторам. А в книгах для детей, помнится, ты без корректив обходилась. Свои «первобытные», первородные, не редактированные мысли с листа сразу в издательство отправляла.

Инна не иронизировала. Ей хотелось убавить накал Лениных эмоций. Ее обеспокоила бледность лица подруги. Она обратила внимание на нервную дрожь пальцев, сжимавших уголок простыни. И в потухших глазах подруги мелькала какая‑то болезненная обреченная беспомощность. Всей душой сочувствуя Лене, она подумала с нежностью: «Все хорошее, что можно сказать о человеке — все это о тебе, о моей лучшей подруге».