Страница 14 из 22
Он их хоронил.
А позже – видел. С самолета, когда в девяностом летал на встречу бывших политзаключенных.
– Знаешь, – сказал Чемерис. – У нас даже кладбища не было.
– Это плохо, – сказал сторож, закусывая нехитрым соленым огурцом. – Человек должен на погосте лежать.
Короткая ночь близилась к концу. Петухи в поселке Кишечный еще не кричали. Но на востоке видимо светлело. А звезды продолжали падать. Сегодня падающих звезд оказалось на редкость много – или боевые отцы-командиры задумали решительное наступление на противника, или «духи» решили отпраздновать какой-то свой мусульманский праздник нападением на блокпосты.
И с этим ничего нельзя было поделать.
– Ну, мне пора, – сказал Чемерис. – Заходи, если рядом будешь.
Сторож Рзянин молча кивнул и с тоской подумал, что скоро заходить будет совсем легко – годы подошли, совсем немного осталось. А Чемерис посмотрел на слегка посветлевшее, тронутое тленом рассвета небо. Вот так. Покойнику не вмешаться в жизнь живых, это надо было делать гораздо раньше.
А сейчас…
Сейчас Чемерис мог только смотреть на падающие звезды. Провожать их гаснущий след печальным взглядом и сожалеть о том, что когда-то он мог сделать, но так и не сделал. Каждый человек, а тем более каждый покойник, имеет свои причины для грусти и смертной тоски. Жизнь всегда заканчивается оборванным росчерком в небе. Могильный крест – не напоминание о случившейся жизни, это свидетельство тому, что еще одной человеческой судьбе подведен печальный и неизбежный итог Как это ни грустно, герои и трусы, праведники и негодяи, трезвенники и алкаши, гении и глупцы – все мы лежим в одной земле. Другой у нас просто нет и в ближайшем будущем не будет. Разве что люди освоят Луну или планету Марс.
А сторож Рзянин, забрав со столика недопитую водку, медленно брел по светлеющей аллее, на которую деревья отбрасывали причудливые и загадочные тени, и думал о внуке, который воюет в Чечне. Он бы с удовольствием поменялся с ним местами, но, к сожалению, война требует молодой крови, и потому стариков на войну не берут.
Ему было тяжелее – звезды падали с неба, закручивая отчаянную пружину в его душе, ведь каждое падение сопровождалось в нем именем и фамилией ушедшего с земли, и Рзянин боялся вслушиваться в эти слова, он их просто не слушал, он просто вздрагивал от каждого звука, что рождался в его сознании, и ускорял шаг, мысленно обращаясь к небесам, чтобы удержали, обязательно сохранили на своем черном бесконечном просторе маленькую звездочку его внука.
Жертва
Ближе к обеду, закончив служение Богу, он выходил из кладбищенской церкви, садился у красной кирпичной стены, над которой светился купол, и сидел, опустив голову вниз, и разглядывал черные носы ботинок, которые торчали из-под черных одежд. Активистки его не тревожили, уже понимая, что на отца Николая нашло.
Потом он вставал, шел по центральной аллее вниз, доходил до перекрестка, где рядом с грудой еще неубранных почерневших венков точился капельками беззвучной воды неисправный кран, и поворачивал налево. Он уже знал, сколько шагов придется сделать, чтобы увидеть небольшой мраморный памятник, с которого на него станут смотреть печальные и незрячие глаза.
Он садился на скамейку, любовно сделанную родственниками усопшей, долго собирался с духом, потом поднимал глаза и начинал читать надпись, выбитую на камне, хотя в том не было ни малейшей нужды.
Он знал все выбитое на камне наизусть.
И глаза ему были хорошо знакомы. Десять лет было ей тогда, этой девочке. Десять лет. И он опять ощутил неловкость, сквозь которую пробивалось желание все повторить еще раз – страшное и пагубное желание, оно разъедало душу и заставляло отца Николая краснеть и креститься.
Ирочка Соколова. И он – двадцатилетний оболтус, не признававший ни Бога, ни родителей, севший на иглу, а потому одуревший от желания словить кайф, без которого уже чувствовал себя чужим на земле.
Он вновь, словно и не прошло двадцати лет, проведенных в неволе, увидел живые испуганные глаза девочки, когда он забрался в чужую квартиру в надежде найти деньги на дурь, ощутил пальцами твердую упругую плоть, скользящую под шелковым платьем, и замер, испуганный тем, что вновь посетило его. За тот грех двадцатилетней давности он уже был наказан утратой живой полноценной жизни, прошел адские муки и унижения, через которые только может пройти насильник и убийца. Бог сделал это для того, чтобы он пришел к Нему.
Тогда, в зоне, он поклялся, что никогда больше не нарушит заповеди Господа, поверил, что путь, которым ему назначено было идти, оказался ошибочным. И выбрал служение Господу!
И вот теперь, когда плоть под влиянием постов и веры начала умирать, искушение вновь попробовало его душу на излом.
Он встал, вытирая о рясу вспотевшие пальцы, перекрестился, кланяясь белоснежному, вымытому недавним дождем надгробию, и пошел прочь, спиною чувствуя внимательный недетский взгляд.
В эту ночь он не пошел домой. Вернее, он вышел из церкви, отправляясь в сторону автобусной остановки, но тут как на грех впереди него оказалась вертлявая девчонка лет двенадцати в обтягивающей футболке и в короткой юбке. Некоторое время отец Николай шел следом за ней, косо разглядывая загорелые мускулистые ляжечки, мелькающие под юбкой. Демон сладострастия овладевал им, шептал в ухо непристойности, обещая содействие. Отец Николай огляделся, увидел, что улица пустынна, и понял, что ему надо вернуться.
В церкви он долго стоял на коленях у иконы спасителя Михаила, истово отбивал поклоны и крестился, пока не онемели сложенные в щепоть пальцы.
Встал, прислушался к себе и понял, что отпустило.
Ближе к полуночи, выпив для храбрости, священник вновь пошел знакомым ему путем.
По дороге ему встретился кладбищенский сторож, который поначалу вроде бы даже испугался, дернулся в сторону, потом всмотрелся и узнал в подходящей темной фигуре отца Николая.
– Тоже не спится, батюшка! – сочувственно сказал он.
У кладбищенского сторожа было бледное щетинистое лицо и бутылочного цвета прозрачные глаза. В руках у сторожа была недопитая бутылка портвейна и несколько печений, прихваченных с чьей-то недавней могилки.
На могилке девочки было пусто, помаргивал фонарь, освещающий аллею. Он сел в ожидании, но могилка была пуста и слежавшаяся земля на ней не шевелилась.
– Сидишь, душегуб! – хрипло сказали за спиной.
Отец Николай не обернулся – догадывался, кого увидит.
– Хочется? – с насмешкой подначил голос. – Хочется… И борись ты с собой, не борись, как жил в тебе душегуб, так и живет, никуда не делся. Это, Николай Семенович, состояние души. Ждешь ее?
– Жду, – сказал священник.
– Не выйдет, – сказали из-за спины. – И ты понимаешь, почему!
Отец Николай понимал.
Медленно он побрел прочь, понимая, что неведомый собеседник прав, что так и придется жить между молитвой и вожделением. Но однажды обуздать себя не удастся, и все кончится тем, с чего, собственно, и началась его сознательная грешная жизнь, а это, в свою очередь, означало конец его надежд на спокойную и безмятежную старость.
В церкви горели свечи, поставленные верующими. В воздухе стоял пряный и сладкий запах ладана. Желтоватые ряды огоньков помигивали, а со стен на отца Николая укоризненно смотрели ангелы и святые.
Дальше священник действовал почти механически.
Веревка нашлась в кладовой. Хороший кусок, его как раз хватило.
Закончив работу, он встретился взглядом со святым Михаилом. Ему показалось, что святой смотрит на него с одобрением. И прежде чем сознание окончательно покинуло отца Николая, он улыбнулся спасителю, наставившему его на путь истинный. Церковь не признает самоубийства, но отец Николай не кончал с собой, он лишь отсекал от души своей ненужные и опасные соблазны.
Сказано в соборном послании святого апостола Иакова: «Он посмотрел на себя, отошел – и тотчас забыл, каков он».
Теща
Соломин спокойно лежал и думал о вечности.