Безальтернативная история

Господин Малыгин, в отличие от других кандидатов, выполняющих роль подтанцовки, решил к предстоящим выборам готовиться основательно. Определённый шанс у него был: в обществе националистические настроения сильны. Любые таксист, бабулька у подъезда, смазливая девица, рыночная торговка, нетрезвый десантник, вылезший из фонтана, охотно расскажут, как им надоели «понаехавшие чёрные». Одуревшие от кризисов и безденежья, отупевшие от сериалов, показывающих яркую жизнь, и рекламы, самые бедные слои населения с удовольствием верят россказням о том, что они великие «по умолчанию», на генетическом уровне.

На этих люмпенов достаточно было самого простого воздействия. Отечественный фюрер будоражил их умы предвыборными пламенными речами, приводя примитивные аргументы. «Есть животные полезные и есть вредные, — говорил он. — Есть муравьи-труженики и есть клопы-паразиты. Первых нужно беречь, а вторых — безжалостно уничтожать. Нации тоже бывают полезные и вредные. Клопов невозможно перевоспитать в муравьёв. Так и разный понаехавший разномастный сброд невозможно сделать полезным. Приезжие так и останутся клопами, сосущими кровь из русской земли. Поэтому для спасения нашей Родины с ними нужно поступать так же, как с вредными насекомыми — травить до полного уничтожения».

Но этого электората мало, и ушлый Владимир Степанович решил подгрести под себя и среднеобеспеченные слои населения — офисных клерков, мелких торгашей и разных прочих дизайнеров-психологов. Но речами влиять на них гораздо сложнее, поэтому было решено использовать косвенные методы воздействия, а именно мемориум. Расчёт был сделан верный: средний класс, жадный до удовольствий, уставший от турецких и египетских курортов с убогими развлечениями и сенообразной едой, последнее десятилетие охотно путешествует в мемориум, считая последний чем-то вроде Антальи или Хургады. Поэтому Малыгин решил показать не особо умным клеркам, что на всём протяжении российской истории национализм являлся значимой силой. А для этого понадобилось не так уж много: хистусилитель высокой мощности да помощь оболваненного профессора мемористики. И теперь обыватели в мемориуме могут наблюдать злых большевиков-евреев, хороших националистов — спасителей русской нации и могучих предков — гиперборейских славян-ариев, конструирующих звездолёты.

Бурлаков потёр покрасневшие от бессонной ночи глаза, закурил и, будто только заметив, поглядел на профессора Воздвиженского.

— Утро доброе, штандартенфюрер от мемористики! — улыбнулся он с дружелюбием волкодава. — Как спалось в «обезьяннике»?

— Как в номере-люксе, — буркнул профессор, поудобнее усаживаясь перед полковником.

— Я скажу, даже лучше. У нас нары ортопедические: выправляют сколиозы и кифозы, нормализуют кровяное давление… Жаль, что скоро придётся тебя в СИЗО отправить.

Полковник присел на краешек стола напротив профессора.

— Я там камеру одну присмотрел, Пётр Вениаминович. Попросил в ней для тебя местечко забронировать, — задушевно произнёс Бурлаков, выпуская дым в сторону Воздвиженского. — В камере твои соратники сидят, футбольные фанаты. Ребята общительные, весёлые. Жаль только, придётся им твою фамилию сообщить. А она у тебя, профессор, очень подозрительная. Да и внешность у тебя соответствует фамилии. Боюсь, ребятам не понравится.

Воздвиженский побелел, но продолжал угрюмо молчать.

— Хотя нет, я по-другому поступлю! — обрадовался своей мысли Бурлаков. — Там другая камера есть. В ней сидят братья Аслановы, головорезы и террористы. Я тебя к ним отправлю. А перед этим шепну, что ты любишь зиговать и пророку Мухаммеду в Коране разные недостающие части тела подрисовывать. До утра эти славные сторонники радикального ислама сделают из тебя, как бы помягче выразиться… муэдзина.

Полковник резко наклонился к профессору и быстро зашептал:

— А перед посадкой я тебя ещё в одну камеру на часок заведу. Там сидит один художник, спец по татуировкам. Он тебе наколочку сделает, свастику. А под ней напишет «Смерть мусульманам!» И я постараюсь сделать так, чтобы эти художества братья Аслановы заметили как можно скорее.

— Зачем вам это? — еле слышно спросил Воздвиженский.

Бурлаков не ответил. Он, словно впервые увидев профессора, отодвинулся и, прищурившись, заговорил:

— Гляжу я на тебя, учёный муж, и диву даюсь. Скажи, на кой ляд тебе понадобилось с нацистами связываться? Среди вашей яйцеглавой братии такое вряд ли встретишь. Кто любит на кухнях поговорить и под гитарку у костра поголосить, идут к либералам. Пошустрее и покарьеристей — к патриотам. Нытики и неудачники — к коммунистам. А чем тебя арийцы соблазнили?

— Вам не понять, — еле слышно прошептал профессор.

— Отчего же! Скажи, попробую уяснить, всё-таки коллеги мы по вузу. Торгашей арбузных по рынку гонять нравится? Или в ОМОН с футбольных трибун огрызками кидать? Или форма нравится чёрная? Так ты вроде не гламурная девица без мозгов и не подросток пубертатный… А, может, тебя таджики с молдаванами раздражают, которые плитку кладут на улицах? Тогда у тебя, брат, комплекс неполноценности. Потому что от плиточника куда больше пользы обществу, чем от твоей научной демагогии и писулек.

— Националисты мне с научной работой помогли… — пискнул Воздвиженский.

— С какой это?! — удивлённо вскинулся полковник. — Доктрина «вечного льда»? Арийская физика? Или что-то вроде «Ещё к вопросу о величине надбровных дуг у неполноценных народов»?

— С моими исследованиями по футурной мемористике, — уже смелее заговорил профессор, — на которые у родного правительства денег не нашлось. А всё потому, что в правительстве одно дубьё сидит. Недоучки, умеющие только выпучивать глаза, орать лозунги и прогибать позвоночник!

— Батюшки мои! — картинно всплеснул руками Бурлаков. — Ещё один непризнанный гений! То-то тебя к научным фрикам потянуло! Не те времена, профессор, чтобы любой бред выслушивать и публиковать из уважения к твоим сединам. Нет спроса, значит, хреновое предложение.

Профессор иронично посмотрел на полковника:

— А, может, просто потребитель — дебил?

— Не передёргивай, Пётр Вениаминович! Эдак ты всю страну в дебилы запишешь. А страна без твоих опусов как-нибудь обойдётся. На достойные предложения всегда есть спрос. А такие предложения рождаются не во фриковых альтернах, а современных научных центрах вроде Сколково.

Воздвиженский хрипло рассмеялся:

— Сколково?! Это который бизнес-инкубатор? Видел я тамошних цыплят…

— Не цыплят, профессор, а бройлеров, которые запросто склюют старых червяков типа тебя. Это молодые толковые ребята, а не замшелые пеньки, защитившиеся при Иване Грозном. Они прекрасно знают, что от любой теории нужна в первую очередь экономическая отдача. Не при коммунистах живём, Пётр Вениаминович, чтобы годами над всякой ахинеей корпеть, от которой и прибыли-то нет.

— И во сколько сейчас оценивается теорема Пифагора? — ехидно спросил профессор. — Сколько старому пеньку Пифагору отвалили бы?

— Не ёрничай, Пётр Вениаминович! На старину Пифагора рабы горбатились, и у него было времени свободного до чёртиков. Сиди себе под кипарисом и думай над всякой лабудой, о жратве заботиться не надо. А у нас — рыночная экономика, и никто на тебя задарма пахать не станет ради призрачного прогресса человечества.

Бурлаков соскочил со стола и, подойдя к профессору, встал у него за спиной.

— Расскажи-ка мне, уважаемый, над чем ты так упорно трудился в альтерне? Саму суть изложи.

— А разве вам интересны бредни замшелого пенька?

— Какой обидчивый! Не для меня это, для протокола.

Виктор проснулся от того, что входная дверь хлопнула. Некоторое время он соображал, сидя на диване, где он находится. Потом вспомнил, что, утомлённый вчерашними приключениями в мемориуме, уснул на диване в каком-то пустом кабинете, куда его разместил Бурлаков. Поскольку из мемориума Холодов выгрузился поздно, полковник принял решение подождать до утра, а утром решить, что делать дальше.