Реквием

– Не хочешь хмурой чинности современных обрядов, выказывающих уважение к почившим?

– Да не то слово.

– Некоторые не поймут.

– Меня это уже не будет волновать. «А не боишься услышать вместо плача мой дикий предсмертный хохот»

– Ну, если только увижу «тоску всезнания в глазах».

– После музыки Верди не захочется быть излишне экстравагантной. Да… Все же ритуалы усугубляют скорбь. Ты по мне не очень страдай. Бабушка говорила, что скорбь тревожит дух покойников. Хотя что мы можем знать?.. Над нами всеми одно бескрайнее небо. Вокруг нас бесконечное мироздание... А вдруг там, наверху, есть кусочек и моей галактики, в которой заключены все мои добрые думы и чаяния, и они не исчезнут вместе со мной, а будут вплетены во всемирную гармонию… Размечталась?

– А я сначала «Вечный покой» – эту симфонию человеческих переживаний при прощании с жизнью прослушала бы, а потом знаменитый блюз памяти гениального джазового саксофониста и композитора Чарли Паркера в исполнении автора, знаменитого кларнетиста Тони Скотта. В нем возвышенная печаль по глубоко любимому человеку и музыканту. Этот блюз – прощание с земным чудом жизни. В нем светлая чистая высокая печаль и вечная память. Она погружает меня в состояние непередаваемого словами транса. Я и сейчас слышу эти пронзительные ноты на фоне тихой похоронной музыки. Эти удивительные блюзовые переборы… Я хотела бы, чтобы эта мелодия сопровождала меня у самой черты. Еще я желала бы, чтобы это произошло в тихий солнечный день, все равно – в зимний ли, летний. Чтобы как по лучику в небо, в новый путь, в неизведанный мир… – сказала Лена.

– А как насчет «Джийежеры»? Духовное аскетичное произведение тринадцатого века неизвестного автора. Его использовали во все времена в своих операх почти все великие композиторы мира.

– Строгая, суровая вещь. Возвышенная, духовная. Дыхание перехватывает. Мощная трагическая красота! Так бы зачерпнула, взяла в пригоршню хотя бы часть мелодии и унесла с собой, чтобы не расставаться.

– Так ведь о смерти и на смерть. Что-то типа молитвы перед боем, в котором все до единого идут на верную гибель.

– В отдельном, самостоятельном, как говорится, в чистом виде, я это произведение не смогла найти.

Лена уловила завладевшее Инной напряженное беспокойство и замолчала.

– Традиционные мероприятия – почтительная трогательная забота об ушедших. Она им уже не нужна. Но не стоит нарушать заведенный порядок. Наверное, это нужно тем, кто остается, для веры, что их тоже проводят как должно и будут помнить.

У меня тоже в тяжелые периоды жизни в голове случается реквием Верди... как «пропуск в грядущий покой». Это музыка боли. Еще Моцарт. Иногда «День гнева» шумит в ушах, давит. Еще реквием Пендерецкого. И во всех тема смерти.

– Я поляка не слышала, – сказала Лена.

– В чистом виде лакримоза. Восхитительная трактовка. Ничего расплывчатого, неясного, непоследовательно-сумбурного. Все четко. Гордое, возвышенное, но печальное оплакивание.

– Скорбное.

Инна утвердительно качнула головой.

– Вспомнились слова из какой-то религиозной книги: «Боль – есть память о нашем высшем предназначении на Земле». Уж и не знаю… Я полагаю, есть память любви и боли в сердцах близких. Конечно, все живое обречено на умирание, и все же невозможно, трудно смириться. И фразы не облегчают…

Инна тихо застонала. Лена приподнялась на локте.

– Не о том мы завели речь. Все нормально?

Взгляд Инны блуждал, ни на чем долго не задерживаясь. Дыхание сделалось беспомощно слабым.

– Не волнуйся. Очередная волна. Спадет.

«Все обговорили, все вспомнили. А будто и не беседовали. – Лена вздохнула. – Ночью всегда тоскливые мысли одолевают. Отдохнет, и завтра ей будет легче. И продолжит она бороться с неиссякаемым упорством».

– Паршиво мне. Помнишь, волнующе пахло летом… Вечерний аромат маттиол в деревенских палисадниках, оркестр насекомых. Дурманящий запах цветов белой акации. Симфония запахов! Природа! Бесконечная череда созиданий и разрушений… Что следовало предпринять? Где переломная точка невозврата?.. Каковы границы человеческих возможностей? К чему фатально сводились мои сладкие надежды юности?

Я на дереве, вся исцарапанная и счастливая, как в раю. Беспорядочно теснящиеся хибары… Моя милая родина! Дорогие, смешные, добрые соседи снуют туда-сюда… Я стою на мосту – тонкая, гибкая, изящная. Наглухо застегнут воротничок школьного платья. Распускаю тяжелый узел темных волос. Они падают медленным водопадом и рассыпаются по плечам. На меня восхищенно смотрят наши мальчишки. Я простая и гордая. Я счастливая…

«Опять бредит? Ее мысли – порождение больного зыбкого сознания... Похоже, ожидая, когда пробьет его час, человек не решает мировых проблем», – подумалось Лене. И всепоглощающая, грустная нежность к подруге захлестнула ее. На ресницах повисли слезинки.

В мысли Лены проник слабый голос Инны:

– Слушай, если завтра я буду не в форме, произнеси на встрече от моего имени мой любимый тост: «Пусть будут счастливы все, кого мы любим».

Лена уловила в просьбе подруги, в едва заметном усилии сохранить ровную интонацию намёк на душевную боль. Но у нее автоматически вырвалось:

– Конечно, произнесу.

Но она тут же испуганно подумала: «Вовсе спросонья не соображаю! Я произнесу? Истребить надежду – значит окончательно сгубить!»

– Нет, ты обязательно скажешь это сама. Я верю. Ты сможешь прийти. Я буду рядом, – воскликнула она слишком поспешно. А пару секунд спустя поймала зыбкий взгляд подруги и осторожной улыбкой попросила прощение за непроизвольно выскочившие бестактные слова.

– Какие у нас прекрасные мальчишки и девчонки! Как я хочу с ними увидеться! – внятно произнесла Инна. И вдруг побелела. Испарина покрыла высокий бледный лоб. У нее как-то жутковато закатились какие-то уже нездешние, принадлежащие другому миру глаза. Под ними резко обозначились темные полукружья. В одно мгновение посинели губы. Лена поразилась неожиданно происшедшей в подруге перемене.

– Ты меня слышишь? Чем помочь? – с испуганным участием зашептала она и привстала, опираясь на здоровое колено и на руки, как бегун на старте короткой дистанции, и зависла над Инной в напряженной выжидательной позе.

Прошло секунд двадцать. Они стоили Лене недель жизни. О, эта жутко затянувшаяся тишина… Инна пришла в себя и вяло улыбнулась. Безумное потустороннее выражение сменилось на тупое, устало-безразличное, потом на устало-осмысленное.

– Тебе больно? – спросила Лена так тихо, что ей почти удалось скрыть удушье от сжавшей ее горло жалости.

– Не более, чем всегда. Ты испугалась?

– А вдруг боль опять вернется? Может, все-таки хоть на короткое время в больницу?

– Не суетись. В больнице вся обстановка угнетает, а дома даже пустые гулкие стены милы. Опять наваливается мрачная смертельная тоска и отупение. Я… тебя… куда… Совсем голова отказывается соображать… Финальный аккорд. Рай, ад… Там живут отлетающие души. «Пройдем же по аду и раю, где нет между ними черты». Мусульмане говорят, что рай находится под ногами наших матерей. Мама, мамочка! Как с этим жить? Я здесь, на земле для другого. Во мне живет генетическая память предков. Спрут вечного сна, большой и сильный, обвивает меня, и я уже себя не чувствую… Я не принадлежу себе…

Лена еле разбирает вялый бессвязный шепот подруги. «Опять бредит», – в который раз пугается она.

– Может все-таки «скорую?» Открыть форточку и ты лежа покуришь? Уже не получается отвлекаться сигаретой? Ты меня слышишь?

– Неслыханное облегчение. Боль еще существует во мне, но уже не заслоняет весь белый свет, – через силу шутит Инна. – Я тут, наверное, «начирикала» всякой ерунды? Все смешалось в голове: школа, работа, племяши. Охватило нервное предчувствие конца. Не могла ни ощутить себя, ни нащупать. Ерунда какая-то. Пригрезились яркие астры, хризантемы и ноготки, присыпанные снегом. Еще почему-то деревенская печь, ломкие тени по хате. Не удавалось мне собрать разрозненные мозаики, связать прошлое с настоящим. Потом темно стало, как в гробу.