Реквием

Да, получила я очередную порцию страданий. Сердце кричало от страха. И я, как в детстве, вместо молитвы пыталась шептать стихи. Ты помнишь, они никогда мне не давались. И голос сам собой вдруг срывался на сдавленный, придушённый стон. Сознание уплывало, картины перед глазами смазывались, путались. Здравый смысл уже не мог бороться с остервенелым, болезненным воображением и часто не справлялся с ускользающим смыслом моих размышлений. И прочие напасти… Опять казалось, что всего ничего осталось, эпилог. Спятить можно.

Мысли то ходили по кругу, то крутились на месте с большой скоростью. Сознание не регистрировало и не оценивало происходящее. Иногда случались моменты равнодушной к себе жалости, мол, опостылело всё, кончай, судьба, тянуть волынку и – не поминайте лихом. И «упокойся милый прах до радостного утра». Карамзин верил в загробное существование.

– Не притягивай к себе потусторонние силы, не накликай на свою голову лишних бед.

– Суеверие? Лена, ты ли это? В средние века разум ушел в подполье и наступило время мракобесия, застоя и нужды. Разум еле оттуда выцарапали уже только в восемнадцатом, а ты его опять… – пошутила Инна.

– После онкологии, знаешь ли… Я, видно, тоже слабый человек перед ликом смерти.

– А, пропади оно все пропадом!

«Инна далеко не суицидный человек. Судьба часто загоняла её в угол, но жажда жизни всегда перебарывала в ней депрессивные состояния, – успокоила себя Лена. – …Хотя всякое самоубийство – загадка души. Маяковский боялся старости. И Хемингуэй с ней не справился. Из-за болезни глаз не мог писать и застрелился. Для него самоубийство – протест против несправедливости жизни, против невозможности оставаться молодым, способным творить, жить ярко, наполнено. Но это одна из версий. Толстой смог приспособить свою жизнь к своему возрасту. Хемингуэю не хватало толстовства? А для Инны сама мысль о самоубийстве кажется кощунственной».

– Не торопись сводить счеты с жизнью. «Не стоит ли помедлить на пороге?» А вдруг повезет вопреки диагнозам врачей, наперекор судьбе? Тебе нужны положительные эмоции. Я в свое время ими поднялась.

– Что-то возможно, что-то вероятно, – задумчиво проговорила Инна.

– Всё в нашей жизни неоднозначно и неочевидно. Могут явиться неведомые новообретённые силы. Человек может многое вытерпеть, если поймет, что другого выхода у него нет. Не спеши туда, где спросят у врат: «Была ли ты счастлива в жизни земной?» Может, счастья тебе ещё не додали и оно ждет за ближайшим углом. Ты в себе ещё иногда чувствуешь какой-то нераскрытый потенциал?

– Торопиться некуда, когда перед тобой вечность. Вот и задумываешься о неизбежности с нами происходящего, с христианской убежденностью начинаешь размышлять о предначертанности судьбы, а из тумана памяти отчетливо проступает лицо конкретного губителя… волей случая или рукой проведения направленного на то, чтобы сделать кого-то несчастным, – пробормотала Инна.

По полу потянуло холодом. Лена кое-как встала, плотно притворила форточку и прижала ее шпингалетом. Посмотрела бездумно и устало в непроглядную ночь и тяжело вздохнула. Ей на какой-то миг захотелось сделаться маленьким желторотым пушистым цыпленком под крылом уютной мамы-наседки. Она прижалась лбом к холодному стеклу и будто на какое-то время потеряла чувствительность.

– …Это в детстве по недомыслию ни о чем подолгу не задумываешься. Одни пустяки и глупости в голове. Я не догадывалась, что мои заскоки ещё кого-то, кроме меня, могли больно касаться. А тебе ещё в раннем детстве была ненавистна мысль подвести кого-то, обидеть. И это качество – на всю жизнь. К чему теперь вдаваться в подробности прошлого, если вот-вот разверзнутся небеса или… вскроется лоно ада? Пути назад нет. Отшумело, отлетело детство… юность, а теперь и вся жизнь. В некоторых вещах мы не властны над собой. И что тут юлить и выгадывать? Перевалила я за хребет, разделяющий царство живых и мертвых. Это уже верная смерть… На обе лопатки положила меня болезнь. Не идет она из головы. Давит груз не совсем удачно прожитых лет. Он стал невыносимо тяжел. Конец неминуем… – с болезненной судорогой в горле произнесла Инна.

Испуганная настойчивостью её горького тона, Лена сказала ласково и убедительно:

– Не будь слишком строга к себе. Хорошая у тебя была жизнь, яркая, наполненная.

– Еле шевелюсь, я вроде обмусоленного и обкусанного червяка на крючке ленивого рыбака. Это мой последний крестный ход. Пора на прикол. Пора познавать «загадочный союз Земли и Неба». А лекарства – они всего лишь отсрочка на короткое время. Это дни, украденные у смерти, дары врачей для того, чтобы еще чуть-чуть просуществовать, правда, под толстым слоем непонимания, неосознания, будто запорошенной, завеянной то холодным арктическим снегом, то горячим песком пустыни. А за ними опять следуют неуверенность и ужас, не причиняющие боль никому, кроме меня, – бесцветно и вяло завершила свою мысль Инна. Голос её пресёкся. Потом снова окреп:

– «Бойтесь данайцев, дары приносящих».

– И даров судьбы?

– Ну-ну, давай, напророчь мне чего-то сверхъестественного, а то я что-то совсем расслюнявилась.

– Человек не может не думать, не верить, – сказала Лена, будто оправдываясь или оправдывая.

Вдруг Инну посетила вовсе неуместная мысль: «За детской отрешённостью у Лены всегда угадывалась самоуглубленность ребенка, не испытывающего потребности пускать других к себе в душу, а за молчаливостью скрывалось желание не растерять свои чувства. Уже тогда в ней взращивался и вызревал писатель. А раньше это не приходило мне в голову. Поздние прозрения», – внутренне посмеялась она над собой.

– …Тоскливые мысли убивают. И не с кем за это поквитаться. Кулаки зудят. Шучу. Мне хотелось бы лет до восьмидесяти. Куда там! Хотя бы ещё пару годков протянуть, а там и… навечно… можно на боковую.

…Ты представляешь, какой гад! Его не трогало, какие мучения достались на мою долю. Его волновало, не узнал ли кто-нибудь в больнице о его истинном поведении в нашей семье. Он боялся, что наши друзья узнают, какой он на самом деле. Кто бы это забыл?.. Правильно, что я его бросила.

«Опять бредит?» – забеспокоилась Лена.

– …Почему мужеподобная Милка с широкими прямыми костлявыми плечами, с ногами, по форме напоминающими бутылки, счастливее меня? Именно рядом с ней я часто чувствовала себя не у дел, именно при ней мне больше всего не хватало внимания. И я считала себя несчастной. И ведь выпавшее на её долю счастье мне не годилось, но неотступно преследовало. Прости, прости, Господи.

Слова давались Инне с трудом. Она побледнела, тяжело откинулась на подушку, продолжая что-то слабо лепетать, городить несуразицу. Лицо исказило страдание. Каждая его черточка вопила о боли. Лена в оцепенении следила за отчаянной борьбой, происходящей в организме подруги.

«Вот так же в предынфарктном состоянии бормотал нелепости Григорий Ильич. А через месяц его не стало. Хороший был человек», – проплыло у нее в голове невольное, горькое воспоминание о не случившемся свёкре.

Лена легонько кашлянула, чтобы обозначить свое присутствие. Инна спокойно задышала, заворочалась на постели. Будто и не было приступа.

– Напугалась? Все нормально и обычно. Знаешь, я вот подумала, что работа – дело нашей жизни, но не сама жизнь. Жизнь – это, прежде всего, семья. Зря я в свое время, как ты, не взяла мальчонку на воспитание.

– Боялась, что муж не примет, не полюбит ребенка и сбежит? – неожиданно безжалостно уточнила Лена. И сама испугалась своих слов. Поэтому тут же добавила уже мягче:

– Из тебя вышла бы прекрасная мать. Но во времена нашей молодости считалось зазорным иметь детей вне брака. Я пережила много непонимания. Теперь общество смотрит на такие вещи проще.

Инна не подала виду, что обиделась, не принялась оспаривать, доказывать обратное, но подумала горько: «Крепко вставила!» Внутренний голос обиженно нашептывал ей: «Зачем?». Но она быстро простила Лене неожиданно резкую откровенность и отгородилась от её слов спасительной мыслью: «Трудно знать неприглядную правду и оставаться милосердной. В Лене столько доброты, великодушия, терпения и понимания! Но даже она устала и от себя, и от всех нас».